Джузеппе Томази ди Лампедуза - Леопард
Князь, погруженный в сытое, но омраченное чем-то спокойствие, едва слушал священника. Марианнина глядела на него своими большими мутными глазами крестьянки, ни в чем ему не отказывала, была скромна и услужлива. Ни дать ни взять Бендико в шелковой юбочке. В минуту особой близости она даже воскликнула:
— Ну и князь!
Он до сих пор посмеивался, довольный. Уж это, конечно, лучше всяких «котиков» и «белокурых обезьянок», к которым прибегала в аналогичных случаях Сара, парижская модница; он встречался с ней три года назад, когда по случаю конгресса астрономов ему в Сорбонне вручили золотую медаль. Конечно, эго куда лучше, чем «мой котик», и уж наверняка лучше, чем «Иезус Мария», — по крайней мере никакого святотатства. Хорошая девчонка Марианнина. Он привезет ей три канны (Мера длины) шелка, когда приедет в следующий раз.
И все же, что за тоска: слишком много рук касалось ее молодого тела, слишком покорна она в своем бесстыдстве. Ну, а сам он? Кто он такой? Свинья, и больше ничего. В памяти всплыло стихотворение, случайно прочитанное в одной из книжных лавок Парижа, где он листал томик чьих-то стихов, должно быть, одного из тех поэтов, которые выпекаются во Франции каждую неделю и о которых тут же забывают. Он снова видел перед собой лимонно-желтую стопку нераспроданных экземпляров и ту страницу, страницу с нечетным числом, и снова слышал строки, которыми кончались эти странные стихи.
…Где силы взять, где храбрости набраться,Чтоб в собственную душу заглянуть без отвращенья,Без омерзенья видеть собственное тело.
Покуда падре Пирроне продолжал размышлять над неким Ла Фарина и неким Крипси, «Ну и князь» уснул, погруженный в схожее с отчаянием блаженство и убаюкиваемый рысью гнедых, жирные крупы которых поблескивали при свете фонарей коляски. Проснулся он лишь у поворота, перед виллой Фальконери. «Этот тоже хорош, раздувает пламя, которое его же и пожрет».
Дома в спальне вид бедной Стеллы, в чепчике, с аккуратно зачесанными волосами, вздыхающей во сне на огромной и высокой медной кровати, растрогал и привел в умиление князя. «Семерых детей родила она мне и только мне принадлежала».
В комнате стоял запах валерьянки — последнее напоминание об истерическом припадке. «Бедная моя Стеллучча!» — сокрушался он, взбираясь на кровать. Проходили часы, но уснуть он не мог. Своей могучей дланью господь соединил в его мыслях три пламени: огонь объятий Марианнины, жар французских стихов, гневное пламя повстанческих костров на горе.
Однако ближе к рассвету княгине представился случай осенить себя крестным знаменем.
На следующее утро лучи солнца разбудили полного сил князя. Выпив кофе и надев красный халат с черными цветами, он брился у зеркала. Бендико положил ему на туфлю свою тяжелую морду. Брея правую щеку, князь в зеркале увидел лицо стоящего за ним молодого человека, худое лицо с застывшим выражением почтительной насмешки. Он продолжал бриться, не повернув головы.
— Танкреди, что ты натворил прошлой ночью?
— Здравствуй, дядя. Что я натворил? Ровным счетом ничего: был с друзьями, клянусь. Святая ночь. Не то что некоторые мои знакомцы — те развлекались в Палермо…
Князь принялся тщательно скоблить трудное местечко между губой и подбородком.
Племянник говорил слегка в нос и в голосе его звучало столько молодого задора, что невозможно было сердиться, князю осталось лишь выразить свое удивление. Он повернул голову и взглянул на племянника, не отнимая полотенца от подбородка.
Танкреди был в охотничьем костюме — щегольская куртка, высокие краги.
— А можно узнать, кто этот знакомец?
— Ты, дядюшка, ты. Собственными глазами видел тебя у заставы возле виллы Айрольди, когда ты разговаривал с сержантом. Ну и дела. В твои-то годы! Да еще в обществе преподобного Пирроне. Остатки былого распутства!
Племянник действительно слишком обнаглел. Считает, что ему все дозволено. Сквозь узкие щели век на князя пристально глядели смеющиеся мутно-голубые глаза, глаза матери Танкреди, его собственные глаза. Князь почувствовал себя оскорбленным: Танкреди и в самом деле не знает удержу; но духа для упреков не хватило; к тому же племянник прав.
— А ты чего так разоделся? Что случилось? Бал-маскарад поутру?
Мальчик стал серьезен, на его треугольном лице неожиданно появилось мужественное выражение.
— Уезжаю, дядюшка, через час уезжаю, зашел проститься с тобой.
Сердце бедного Салина мучительно сжалось.
— Дуэль?
— Да, дядюшка, дуэль серьезная. Дуэль с королишкой Франциско.
— Побойся Бога!
— Я отправляюсь в горы под Фикуццой; не говори об этом никому, особенно Паоло. Большие дела готовятся, дядюшка. Не хочу сидеть дома. Впрочем, останься я дома, меня тотчас же схватят.
Неожиданно перед князем возникло одно из привычных видений: жестокая картина партизанской войны, перестрелка в лесу — и его Танкреди лежит на земле с распоротым животом, как тот несчастный солдат.
— Ты с ума сошел, дорогой! Быть заодно с этими людьми. Все они бандиты и мошенники. Фальконери должен быть с нами, за короля.
Глаза мальчика снова стали смеяться.
— За короля, конечно, но за какого? У племянника один из тех приступов серьезности, которые делают его таким непостижимым, таким милым.
— Если там не будет нас, они преподнесут тебе республику. Раз мы хотим, чтоб все осталось как есть, нужно, чтобы все изменилось. Ты понимаешь?
И он обнял слегка взволнованного дядю.
— До скорой встречи. Вернусь с трехцветным флагом.
Неужто риторика приятелей оказала легкое воздействие и на племянника? Но нет, в голосе его звучали нотки, опровергавшие весь этот пыл. Ну что за мальчик! И бредни и в то же время отрицание этих бредней. А мой Паоло сейчас, должно быть, занят пищеварением своего жеребца Гуискардо. Нет, вот кто мой настоящий сын.
Князь поспешно встал, сорвал с шеи полотенце, порылся в ящике.
— Танкреди, Танкреди, постой!
Он побежал вдогонку за племянником, сунул ему в карман мешочек золотых унций, прижался к его плечу. А тот смеется.
— Ты финансируешь революцию! Ну, дядюшка, спасибо, до скорого! Тетку за меня расцелуй.
И вниз по лестнице бегом.
Снова был призван Бендико, который умчался было вслед за другом, наполняя виллу радостным лаем. Лицо было выбрито, умыто. Появился лакей, чтобы обуть и одеть князя. «Трехцветный флаг. Да здравствует трехцветный флаг! Мошенники и плуты только об этом и кричат. А что же значит сей геометрический рисунок? Просто собезьянничали у французов… Насколько он уродливее нашего белого знамени с золотой лилией на гербе! И что им может обещать вся эта ерунда из кричащих красок?»
Настало время повязать на шею огромный галстук из черного атласа. Нелегкое это занятие, и мысли о политике лучше на время отложить. Один оборот, второй, третий. Огромные деликатные пальцы мастерили складки, разглаживали морщившуюся ткань, прикалывали к атласу головку медузы с рубиновыми глазами.
— Подай чистый жилет! Не видишь, этот в пятнах!
Лакей поднялся на цыпочках, чтоб помочь ему натянуть на себя редингот коричневого сукна; потом подал платок с тремя каплями духов «бергамот». Ключи, часы с цепочкой, деньги он сам положил в карман. Взглянул на себя в зеркало: ничего не скажешь — еще хорош. «Остатки былого распутства!» Тяжеловесные шутки у этого Танкреди! Хотел бы я взглянуть на него в мои годы, что станется к тому времени с этой тощей фигуркой.
От мощных шагов звенели стекла в гостиных, через которые проходил князь. Дом был спокоен, светел, весь украшен, главное, это был его собственный дом. Спускаясь по лестнице, понял: «Раз мы хотим, чтоб все осталось как есть…» Танкреди — он давно это знал — пойдет далеко.
Комнаты конторы, которые молчаливо заполняло солнце, проникавшее сквозь опущенные шторы, были еще пусты. Хотя именно в этой части виллы совершались наиболее легкомысленные поступки, вид ее отличался спокойной суровостью. Натертый воском пол отражал висевшие на выбеленных стенах огромные картины, изображавшие поместья рода Салина: за черными и золотыми рамами сверкали своими броскими красками полотна, вот остров Салина с двумя горами-близнецами, окруженный кружевом морской пены, а по воде снуют расцвеченные флагами парусники; затем Кверчета со своими низкими домами вокруг приземистой церкви Богоматери, к которой группами тянулись выписанные голубоватой краской богомольцы; и еще Рагаттизи, зажатое меж горных ущелий; и Ардживокале, казавшееся крохотным в бесконечном просторе пшеничных полей, усеянных трудолюбивыми крестьянами; и Доннафугата со своим замком в стиле барокко и башенками, пунцовыми, зелеными, золотистыми, которые, казалось, были украшены женскими фигурками, изображениями бутылей и скрипок; и еще много других поместий, и над всеми надежная защита — спокойное, прозрачное небо и пляшущий Леопард, скрывающий усмешку за длинными усами.
