Теодор Фонтане - Госпожа Женни Трайбель ИЛИ «СЕРДЦЕ СЕРДЦУ ВЕСТЬ ПОДАЕТ»
- Вот когда я стану генеральным консулом, тогда пожалуйста…
- Никогда не станешь,- ответствовала Женни.
- Почему же не стану? Тейпиц-Цоссен - первая к тому ступень.- Трайбель знал, с каким недоверием относится супруга к его предвыборной кампании и ко всем связанным с этим надеждам, а потому не упускал случая подчеркнуть, что на древе своей политики он мечтает, помимо прочего, взрастить золотые плоды в угоду ее женскому тщеславию.
За окном продолжалась игра струй, а в зале, на главном месте, перед которым, вместо обычной вазы с сиренью и золотым дождем, высилась целая клумба, сидел старый Трайбель, по обе стороны - высокородные дамы, визави - его супруга, между лейтенантом Фогельзангом и бывшим оперным певцом Адоларом Кролой. Крола вот уже пятнадцать лет числился другом дома, что в равной мере объяснялось тремя его достоинствами: хорошей внешностью, хорошим голосом и хорошим состоянием. Незадолго перед тем как покинуть сцену, Крола женился на дочери миллионера. По общему признанию, Крола был обаятельней-ий человек, что, вкупе с более чем благополучным финансовым положением, выгодно отличало его от прежних коллег.
Госпожа Женни явилась в полном блеске, ничто в ней уже не напоминало о скромной лавке на Адлерштрассе, напротив, все обличало богатство, все дышало элегантностью; впрочем, надо сразу оговориться, что ни кружева на парчовом фиолетовом платье, ни маленькие брильянтовые серьги, которые вспыхивали при каждом повороте головы, неспособны были сами по себе уничтожить память о прошлом, нет, основным признаком благородства была спокойная уверенность, с какой Женни восседала среди своих гостей. Никто не заметил бы в ней ни тени волнения, впрочем, и причин к тому не было ни малейших. Женни понимала, какое значение имеет вышколенная прислуга для богатого представительного дома, и стремилась удержать всякого, кто зарекомендовал себя с нужной стороны, высоким жалованьем и хорошим обращением. Вот почему и сегодня все шло как по маслу, а Женни взглядом осуществляла верховное руководство, тому немало способствовала надувная подушка, позволявшая ей занимать доминирующее положение. Исполненная невозмутимого спокойствия, Женни была сама любезность. Не опасаясь хозяйственных недоразумений, она могла всецело отдаться любезной застольной беседе, и поскольку ее несколько смущало, что, за вычетом первых минут знакомства, ей не удалось перекинуться двумя-тремя доверительными фразами ни с одной из высокородных дам, она через стол обратилась к своей визави - фрейлейн фон Пышке и спросила голосом, полным напускного (а может быть, даже искреннего) интереса:
- Скажите, милостивая государыня, не доводилось ли вам в последнее время слышать о принцессе Анизетте? Судьба юной принцессы живо меня интересует, да и не только ее, а всей этой ветви королевского дома. Сколько мне известно, она счастлива в замужестве. Я люблю слушать о счастливых браках в высших сферах общества, мне хотелось бы заметить при этом, что существует глупейшее, на мой взгляд, заблуждение, будто на высотах общества супружеское счастье невозможно.
- Верно,- неосмотрительно перебил ее Трайбель,- подобный отказ от самого высокого…
- Милый Трайбель,- продолжала советница,- хоть я и питаю величайшее уважение к твоим разносторонним познаниям, в данном случае я обращалась к фрейлейн фон Пышке, которая, как мне кажется, значительно более компетентна во всем, что связано со двором.
- Без сомнения,- подтвердил и Трайбель.
После чего фрейлейн фон Пышке, с видимым удовольствием внимавшая супружеской перепалке, взяла слово и поведала о принцессе: «Вылитая бабушка, тот же дивный цвет лица, а главное - тот же дивный характер». Навряд ли кому другому это известно так хорошо, как ей, ибо ей выпало на долю великое счастье начать свою карьеру при дворе под благосклонным покровительством той, что ныне почила в бозе, но уже при жизни была ангелом, благодаря чему она, Пышке, сердцем постигла истину: «Естественность не только самое прекрасное, но и самое благородное в этом мире».
- Да,- сказал и Трайбель,- самое прекрасное и самое благородное. Видишь, Женни, это говорит тебе дама, которую ты (прошу прощения, милостивая государыня) только что сама назвала «более компетентной стороной».
Тут к разговору присоединилась, госпожа фон Цапель, и внимание Женни, помешанной, как и всякая коренная берлинка, на жизни двора и принцессах, все более поглощалось обеими визави, пока едва заметное движение глаз Трайбеля не дало ей понять, что за столом сидят и другие гости и что «в стране обычай есть такой»: за обедом более заниматься соседями слева и справа, нежели своими визави. Коммерции советница порядком встревожилась, когда поняла, насколько прав Трайбель, делая ей это безмолвное и как бы шутливое замечание. Она решила поскорее наверстать упущенное и своим усердием только испортила дело. Ее соседом слева был Крола. Ну это еще куда ни шло! Крола - друг дома и вообще человек добродушный и снисходительный. Но зато Фогельзанг! Женни вдруг припомнила, что во время разговора о принцессах у нее было такое чувство, будто справа ее сверлит чей-то неотступный взгляд. Так и есть, на нее смотрел Фогельзанг, этот ужасный человек, этот Мефистофель с петушьим пером и хромой ногой, пусть даже ни того, ни другого не увидишь простым глазом. Он внушал ей глубокое отвращение, но заговорить с ним было необходимо и вдобавок - не мешкая.
- Я наслышана, господин лейтенант, что вы собираетесь посетить наш дорогой Бранденбург, что вы хотите достичь берегов Вендской Шпрее и даже пересечь ее. Чрезвычайно любопытная местность, как мне рассказывал Трайбель, со всякими вендскими идолами, которым и по сей день поклоняются непросвещенные венды.
- Впервые об этом слышу, милостивая государыня.
- Так, например, обстоит дело в городке Шторков, бургомистром которого был, если мне не изменяет память, Чех, этот политический фанатик, который стрелял во Фридриха-Вильгельма Четвертого, нимало не заботясь о том, что рядом стоит королева. Тому, уже немало лет, но я до сих пор так живо помню все подробности, словно это случилось вчера, я даже помню странную песню, которая была сложена по этому поводу.
- Да,- сказал Фогельзанг,- мерзкая уличная песенка, насквозь пропитанная фривольным духом, который вообще отличал лирику тех дней. Сплошные фальшь и обман - вот вам и вся тогдашняя лирика, включая и упомянутые вирши. «Чуть не лишилась живота - ах! - королевская чета!» Какая гадость?! Должно было звучать вполне лояльно и в сложившихся обстоятельствах даже как-то прикрывать отступление, а что вышло? Самое гнусное, самое постыдное порождение того изолгавшегося времени, даже учитывая творения главного грешника по этой части. Я говорю, разумеется, о Гервеге, о Георге Гервеге.
- Ах, господин лейтенант, вы чувствительно меня задели, хотя и без умысла. Надобно вам признаться, к середине сороковых годов, когда я конфирмовалась, Гервег был моим любимым поэтом. Я всегда была страстной Протестанткой и потому приходила в неописуемый восторг, когда он провозглашал свое «Против Рима», в чем, быть может, вы со мной согласитесь. И еще одно стихотворение я читала с неменьшим удовольствием, помните, где он призывает: «Все кресты с могил снимайте!» Естественно, я сознаю, что это не совсем подходящее чтение для девицы конфирмационного возраста. Но матушка моя говорила: «Читай, Женни, читай, Гервега и король читал, Тервег в Шарлоттенбург к нему ездил, его даже сливки общества читают». Матушка моя, за что я буду ей вечно признательна, конечно, всегда горой стояла за высшие классы. Так должна вести себя каждая мать, ибо это определяет наш жизненный путь. Низкое тогда не может коснуться нас и остается где-то позади.
Фогельзанг сдвинул брови, и всякий, у кого покамест лишь смутно мелькала мысль о сходстве его с Мефистофелем, увидя такую игру лица, невольно поискал глазами хромую ногу. Однако коммерции советница продолжала:
- Впрочем, я охотно допускала, что патриотические принципы, которые провозглашал великий поэт, очень и очень уязвимы. Равно как не всегда бывают правильными и проторенные пути…
Фогельзанг, гордый тем, что идет непроторенными путями, кивнул - на сей раз одобрительно.
- Впрочем, оставим политику, господин лейтенант. Я отдаю вам Гервега, как политического поэта, ибо политика была лишь каплей чужеродной крови в его жилах, а велик он там, где он поэт и только поэт. Вы помните? «Хотел бы я угаснуть, как закат, как день в последнем розовом сиянье…»
- «О, этот смерти мимолетный взгляд, о, эта тишь и с вечностью слиянье!» Да, милостивая государыня, эти стихи я знаю, и я твердил их в свое время, но если есть на свете человек, который отнюдь не желает героически слиться с вечностью, когда дойдет до дела, то это не кто иной, как сам господин Гервег. Так было, так будет. Прямое следствие пустых, высокопарных слов и рифмоплетства. Поверьте слову, госпожа советница, это уже пройденный этап. Будущее за прозой.
