Кнут Гамсун - Женщины у колодца
Доктор, несмотря ни на что, был очень доволен.
— По-видимому он совсем не понял насмешки, — сказал он про консула. — Вероятно, он сидит в эту минуту и примеряет свой орден.
Но аптекарь полагал, что он всё же понял.
— Пустяки! Что он понимает! — воскликнул доктор. — Разве вы не упомянули о «гигантском труде»?
— Да, я сказал: гигантский труд.
— Называли Боливию и Цюрих? И он вас не выбросил за дверь?
— Просветление потом наступит. Он, в конце концов, поймёт.
— Ничего подобного. Эта была неудачная затея.
Доктор отправился к Ольсену. В последнее время он почти каждый день бывал там. Художник, зять Ольсена, приехал на лето, с женой и ребёнком, к родителям жены. Ребёнок был здоров, но молодая мать, как и все молодые матери, постоянно требовала врача. Доктор ничего не имел против этих частых визитов. Он прекрасно зарабатывал за них и начинал входить во вкус таких получек. У Ольсена была не такая изысканная обстановка, как у Ионсена, не было ничего размеренного, но зато во всём были заметны пышность и избыток, даже расточительность. В комнатах особенного беспорядка не было заметно, но всё слишком бросалось в глаза своим богатством, всё говорило о том, что тут не было и следа какой-либо скаредности, и всё невольно наводило на мысль о приобретённом, новоиспечённом богатстве.
И доктор благодушествовал, распивая у Ольсена дорогое вино и куря превосходные сигары. Во всяком случае в этом доме он встречал радушное гостеприимство и полную готовность признавать его авторитет. Он сидел в уютном уголке мягкого дивана, и всё не спускали с него глаз, когда он говорил. Что за беда, если это лишь новоиспечённое богатство? Деньги всегда остаются деньгами. Но доктор был не такой человек, чтобы ему можно было импонировать богатством, хотя в этой обстановке он и казался немного обтрёпанным. Его крахмальная манишка скрипела при его движениях, а манжеты он должен был придерживать мизинцем, чтобы они не спускались ему на руки.
— Нет, ребёнок совершенно здоров, — говорил он. — Он получит ещё парочку зубов чтобы быть похожим и в этом на свою прелестную мать.
Молодая женщина, краснея, ответила:
— Ну, значит всё хорошо. А мы уж так беспокоились о ней! И забавнее всего, что не я тревожилась главным образом.
— А кто же? — спросил консул Ольсен.
— Ты, папа. Ты уж должен сознаться в этом!
— Вовсе нет, — сказал Ольсен, оправдываясь. — Я вовсе не боялся, но я не видел причины, зачем заставлять ребёнка испытывать боль, когда можно ему помочь... Её, ведь, назвали в честь меня, доктор.
— Это объясняет многое, — заметил доктор.
В доме Ольсена доктор был другим человеком. Ему не надо было постоянно быть настороже и не надо было разбрасывать колкости. Здесь он пользовался необходимым уважением и без этого. Тут он был приветлив и снисходителен и чувствовал себя привольно. В сознании своего собственного превосходства, он не хотел ещё больше углублять пропасть, разделяющую его с этими людьми. Кроме того в доме Ольсена господствовало всегда хорошее настроение и это не производило жалкого впечатления. Доктор не был избалован в этом отношении в собственном доме. А здесь царили веселье и здоровье, но при этом, конечно, замечался и отпечаток какой-то детской важности.
Посещения в доме Ольсена бывали часто. Кроме зятя с семьёй приезжал туда и другой художник, сын маляра. Его приняли в семью, хотя он не породнился с нею, как его коллега, но ему всегда были рады и для него была устроена в мансардном помещении комната, убранная коврами и занавесками, спускающимися до самого пола.
И вот этому художнику взбрело на ум нарисовать портрет доктора.
— Зачем вам это надо? — спросил его доктор. — Я ведь не могу купить его у вас, а вряд ли найдётся кто-нибудь другой, кто его купит.
— Я хочу вас нарисовать ради вашего собственного лица. О вознаграждении тут не может быть и речи, — отвечал весело молодой художник.
Этот сын маляра был вовсе не плох. Он мог быть даже очень находчив порой, легко воспламенялся и всегда был влюблён. Лицо у него было славное, только руки были большие и неуклюжие. Доктор смотрел на них с неудовольствием.
— Ну, что ж, рисуйте! — сказал ему доктор притворяясь равнодушным.
— Благодарю вас. Но я хочу нарисовать вас в вашем рабочем кабинете, окружённого медицинскими препаратами и толстыми книгами, и погружённого в свою науку.
Доктор видимо встрепенулся. Вот это удивительный художник, какое он обнаруживает понимание и уважение к учёному и его деятельности! Доктор был явно тронут таким отношением и даже чуть-чуть покраснел. Он выпил свой стакан, чтобы скрыть своё смущение.
Да, у Ольсена было в самом деле хорошо! Доктор совсем не ожидал этого вначале. Он хотел облагородить своим присутствием этот дом, как другие дома: Генриксена на верфи, Гейльберга, мелочную лавку Давидсена и Ионсена. Теперь же он хотел только благодушествовать в доме Ольсена, пока было можно. Но была у него и другая цель. Ему хотелось подставить ножку Ионсену, создать для него соперника в лице Ольсена и разделить город на два лагеря. Но все его планы разбились о добродушие и пассивность семьи Ольсена и её неспособность к интригам. Они понимали толк в хорошей еде, в деньгах и в дорогой мебели, приличествующей дому крупного купца. Но у них не было культуры, не было иллюстрированных журналов и тарелок, разрисованных которой-нибудь из дочерей. Семья Ольсен не стремилась ввысь, она была прикреплена к земле.
— Ионсен получил орден, — сказал доктор Ольсену. — Теперь ваш черёд.
Ольсен печально покачал головой и ответил:
— На это нет никаких шансов.
— Ничего тут нет недостижимого. Надо только немного потрудиться для этого, — заметил доктор.
Ольсен ещё раз покачал головой.
— Я ведь консульский агент такой страны, где орденов не существует, — сказал он.
— Так. Но во всяком случае вы могли бы иметь загородный дом, не так ли?
— Загородный дом? Конечно.
— Не правда ли? Почему только Ионсен один должен иметь загородный дом? Ведь вы же богаче его!
Ольсен засмеялся.
— Ну, не преувеличивайте! — сказал он.
— Итак, у вас будет загородный дом. И вы будете ездить туда на паре лошадей.
— На паре лошадей? О нет!
— Ведь вы же можете позволить себе это?
— Да, конечно, — отвечает Ольсен, и ударяя себя в грудь, восклицает: — На паре лошадей? Нет, извините меня! Я не могу ехать даже на одной лошади!
— Возьмите кучера. Ведь вы же понимаете это. Нарядите его в кафтан с блестящими пуговицами и в шапку с золотым околышем.
— Нет, нет! Кучер сам будет смеяться во всё горло, — заявил Ольсен. — А я не могу сидеть сзади двух лошадей.
— Ну, так в первый раз поеду я, вместе с госпожой Ольсен, — предложил доктор. — Вы согласны, не правда ли?
— Я? О нет! — воскликнула она. — Храни меня Бог! Пусть едет ваша жена. Она это может...
Так ничего и не вышло из этой затеи.
XXV
В городе всё шло по старому, только почтмейстер не оправился от удара. Он получил отставку и маленькую пенсию и семья его перебралась в небольшой домик на верфи. На его место был назначен новый почтмейстер.
Лето прошло и двое молодых людей, считавшихся светочами в городе, Франк и Рейнерт, вернулись к своим занятиям. Они оба уехали на одном и том же пароходе.
Франк значительно опередил своего товарища в науках за летние месяцы и можно было сразу увидеть, как много он учился. Он накопил в своём мозгу массу различных филологических познаний, вкладывая их туда, одну крупицу за другой, без особых усилий и лишь тратя на это время и жизненную силу. Теперь он стоял на палубе судна, немного пожелтевший и худой, почти без мускулов, точно созданный для того, чтобы учиться всё больше и больше. Окружающая обстановка не приковывала его внимания, он тупо смотрел на работу матросов, ничего не умея делать сам, своими собственными руками, а кочегаров он находил невероятно грязными. Конечно, он не мог грузить в трюм бочки и ящики, не для того он находился здесь, но он мог заглядывать в словари и знал столько священных грамматических правил! Можно ли было сравнивать его с грубыми матросами!
На пароходе он встретил своего товарища со школьной скамьи, Тот выскочил из машинного отделения, полуодетый, с потным лицом и расстёгнутой на груди рубашкой.
— Здравствуй! — сказал он, кивнув Франку.
— Здравствуй! — отвечал Франк, стараясь припомнить его. — Ты здесь?
— Да, — отвечал тот. — Разве ты не знал? Я кочегар. А как поживает Абель? Хорошо?
— Абель? Кажется.
Кочегар хотел возобновить школьные воспоминания и говорил Франку: «Знаешь ли? Помнишь ли об этом?». Когда он смеялся, то его белые зубы сверкали и он совсем не думал о том, что он так грязен. Он стоял прямо на сквозном ветру и не замечал этого. Франк несколько раз отодвигался в сторону, говоря:
