Василе Войкулеску - Монастырские утехи
её и забросил за печь. Потом кисточкой собрал на середину холста кучку пыли.
По временам он останавливался, щупал пыль и покачивал головой.
— Пожалуйте, господа,— весело приглашал он нас,— протяните руки и попробуйте.
Мы сеяли сквозь пальцы собранный песок, ничего не понимали и удивлённо смотрели
на него.
— Это золото, господа, чистое золото.
Друг мой потянулся за блокнотом.
— Золото? Как? Откуда?
— Из речного песка. Воды реки, стекая с гор, несут золотую пыль,— сказал
Онишор просто.
Мы попросили объяснений. Мой друг был в восторге.
— Воды выгрызают его из скал и смешивают со своим песком. К этому
прибавляется то, что остается от работы в шахтах,—разъяснил Онишор.— Во времена,
когда ещё не было шахт, наши предки караулили золото внизу и собирали вот так же
косматыми шкурами.
— Не слышал и никогда не читал о такой практике,— удивлённо обратился ко мне
приятель.
И я ни о чем подобном не слыхал.
— Это древний секрет, который потерян,— объяснил Онишор.— Его узнал ещё
мои отец и оставил мне его в наследство. А я, может быть, оставлю его
сыну, если он будет достоин.— И он горько добавил: — Если он распутается с этой
женщиной. Иначе я унесу его в могилу,— и, глядя на моего друга, который читал по
складам свой блокнот, продолжил: — Потому что из ваших книг секрет этот не
вернется сюда назад.
— Да как это, батенька, получается? — недоумевал мой друг.
— Значит, получается так. Кладешь шкуру в реку мехом вверх и закрепляешь её на
песке колышками. Вода просачивается сквозь ворс, как сквозь ситечко, и течёт дальше,
унося с собою ненужный песок. Золото, которое ленивее, тяжелее, двигается
медленнее, опускается вниз, запутывается в шкуре и остаётся там в её ворсе.
Как говорится, попадает в капкан. Приходишь через месяц, два, вытаскиваешь шкуру,
как вы сами видели, с золотом.
И, рассказывая это, он ссыпал драгоценную пыль в бычий рог, в котором обычно
хранил порох. Должно быть, около трёх-четырёх граммов.
— И сколько так можно собрать? — спросили мы.
— Напалок-два за год, оно тяжелое. И это за пять месяцев.
— Почему? — спросили мы.
— Значит, с поздней осени до начала весны с водой не столкуешься. Уж очень зла.
— Только один напёрсток? — огорчились мы.
— Значит, этого предостаточно, потому что, как говорится, безо всякого труда. Только что
можешь потерять несколько шкур, вода унесет. Так ведь чем маяться в шахтах, заживо
себя гноить, как в темнице, лучше здесь, на просторе, на галечке.
— Это не может быть золото,— сказал я по-французски другу.— Скорее это
слюдяная пыль, которой много во всех камнях. Когда мы были детьми, то
точно так же обманывались и собирали камни, полагая, что в них — золотые прожилки.
По тону, по выражению моего лица, человек понял, что я не верю.
— Да что там, золото это, и ещё отборное.
— А откуда ты знаешь? — спросил я его.
— Значит, не я знаю, а торговцы в городе. Потому я спускаюсь с этой пылью вниз и
меняю её на кукурузу и на муку. Меняла пробует её, как он умеет, тяжелой водой и
очень радуется. Потому это хорошее золото, вымытое и очищенное всеми горными
водами. Только что мало его. Можно бы и больше собрать, если бы река не брала себе
пошлину. Да я с радостью ей отдаю.
И человек спрятал на дно сундука знаменитую пыль, собранную из золотого руна, за
которым герои античного мира доезжали до Колхиды. Но откуда было знать это Иону
Онишору?
Он поднялся и пожелал нам спокойной ночи.
Некоторое время мы ошеломлённо молчали, размышляя, пытаясь понять.
— Не надо сомневаться,— сказал наконец мой друг.— Мы этого не застали, но когда-то, и
не так уж это было давно, на наших реках было полно цыган-золотоискателей, которые
промывали песок и собирали золото. Я встретил как-то в книге рисунок, кажется
Раффе, точно не помню, — путешественник начала девятнадцатого века, поражённый
тем, что он видел, нарисовал подобную сцену: золотоискатель перебирает песок в
поисках золота.
— Почему же тогда забросили этот промысел? — спросил я скептически.
— Наверное,— ответил, немного подумав, мой друг,— потому, что было уничтожено
рабство. Рабочие руки стали редки и дороги. Золото, собранное таким способом, стоило
бы слишком дорого, намного дороже, чем добытое в копях.
Мы так и не могли понять, почему наш хозяин решил открыть тайну нам, чужакам.
Единственным объяснением было то, что человеку этому, огорчённому историей с
сыном, раздосадованному, обиженному на невестку, было легче почувствовать
слабость к незнакомцам, к первым встречным. Это было всё равно, как забросить
несчастья в Лету.
Стало холодно, как бывает в горах. Тут-то я и оценил «барахло» своего друга, у
которого я разжился пледом, свитером, простыней и свечкой. И мы легли спать,
каждый в своей комнате.
IV
Я не уснул вовсе, я вертелся и подскакивал всю ночь. Кожа моя страшно зудела, я
непрерывно чесался. Я сваливал вину на колбасу, которая, конечно, дала крапивницу
как результат интоксикации. В отчаянии я зажёг свечу... всё было черно от блох — и я
сам, и постель. Это были огромные, голодные блохи, они кусались, как собаки. Друг
почувствовал, что я не сплю. Он пришёл ко мне очень несчастный.
— А я думал, ты спишь, и боялся тебя разбудить.
На него тоже набросилась целая орда блох. Бельё, его свежие бухарестские простыни
— всё кишело чёрными точками.
— Это не насекомые, это лошади,— жаловался он, гоняясь за ними по кровати.
— Значит,— заметил я с укором,— главное и основное оружие при собирании и изучении
на месте фольклора — это порошок против блох. Следующий раз его не надо забывать.
Тщетная борьба длилась до самой зари, мы не сомкнули глаз. У меня и слюна
кончилась — смачивать пальцы, я расправился лишь с несколькими блохами из тех, что
прыгали по кровати. Но главная масса скакала по глиняному полу. На следующий день
мы подали хозяину жалобу.
— Значит, вы собрали их со всего села, где ходили. У собак ли, у скота, у детей.
Они к вам прицепились, потому что у вас сладкое мясо и тонкая кожа. У нас, кто
постарше, у кого кожа дубленая, их уже нету. Ладно, пока не приедет сноха убирать, я
такую вам постелю постель, что ни одна не посмеет подойти. Следующую ночь будете
спать по-королевски.
Он ушёл и тут же вернулся с охапкой зелёной ароматной полыни. Он соорудил из неё
нечто вроде веника и старательно подмел им комнату, а часть рассыпал по кровати, под
кроватью, под простыни и по простыням, по подушкам и под подушки, засунул в наши
ночные рубашки — везде, куда целыми стеблями, куда измельчённые цветы, и при
этом убеждал нас, что теперь мы будем неуязвимы. Мы поверили и с нетерпением
ожидали ночи, надеясь проспать её без просыпу.
Всё утро мы провели, разбирая свои вещи и вдыхая аромат полыни. Мне нечего было
вынимать, кроме тетради, на которой я отчетливо вывел: « Ф а у с т , часть 3-я, эпилог
на небе». Друг мой, как обычно, требовал объяснений, но блокнот не вынимал. У меня
был широкий замысел поэмы, и вынашивал я его давно. Я возносил эту пару — Фауста
и Мефистофеля — на небеса и менял их ролями. Теперь Фауст водил за нос дьявола и
искушал его авантюрами высшего порядка, духовным опытом, мыслями, познанием,
как и приличествует свободному духу. Я отвечал Гёте и зло иронизировал над своим
другом, который не понял всей тонкости моей идеи. На тетради, в которую он по
вечерам вносил заметки, крупными буквами было написано: «Изыскания о фольклоре».
Я засмеялся. Почему именно «изыскания»? По этому поводу мы серьёзно повздорили и
пререкались так, что чуть было не рассорились вовсе. Не считая фольклор
мистификацией, я требовал от своего друга недоверия, сомнения, как в любой области,
где индивид, одарённый вдохновением, фантазией, своей злонамеренностью, своей
заинтересованностью в том, чтобы тебя покорить, обманывает, обводит вокруг пальца.
Ты думаешь, что создаешь объективную науку, делаешь выводы, а вместо этого
обобщаешь измышления, причуду какого-то колдуна или мошенника. Одним словом, я
не верил в фольклор как в науку и требовал мер по обеспечению контроля и больших
ограничений. В доказательство я приводил знаменитый случай с Макферсоном и
выдуманным им «Оссианом».
В полдень мы решили поваляться на боку, отдохнуть. Но тут началась такая
остервенелая атака — на этот раз объединились блохи и муравьи, принесённые с
