Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Figu'rate. Воображаю. Сильный был норд. Вы ели?
– Тут нечего было есть.
– Я принес яиц, молока и хлеба. Tu[25], – обратился он ко второму слуге, – ступай приготовь завтрак для кабальеро. Как вам приготовить яйца?
– Как всегда.
– Los huevos como siempre[26], – сказал Марио. – Бойз вас встретил?
– Да.
– Он очень скучал в этот раз. Больше, чем всегда.
– А как остальные?
– Да ничего, только вот у Козла с Толстяком страшная была драка. И Принцесса погрустила немножко. Но потом это прошло.
– Y tu'?[27]
– Я? – Он застенчиво улыбнулся, польщенный. – У меня все хорошо, благодарю вас.
– А как твое семейство?
– Все здоровы, благодарю вас. Папа уже опять работает.
– Очень рад.
– Он и сам рад. Кто-нибудь из ваших друзей ночевал здесь?
– Нет. Все поехали в город.
– Устали, наверно.
– Как не устать.
– Тут звонили разные господа. Я всех записал. Только вот поймете ли вы. Я никогда не знаю, как писать английские имена.
– Пиши, как слышишь.
– Но я, пожалуй, и слышу не так, как вы.
– Полковник заходил?
– Нет, сэр.
– Принеси мне виски с минеральной водой, – сказал Томас Хадсон. – И, пожалуйста, молока для кошек.
– В столовую или сюда?
– Виски сюда. Молоко для кошек в столовую.
– Сию минуту, – сказал Марио. Он пошел в кухню и вернулся со стаканом виски. – Кажется, я сделал достаточно крепко, – сказал он.
Сейчас мне побриться или после завтрака, размышлял Томас Хадсон. Надо бы сейчас. Для того я и заказал виски, чтобы перетерпеть, пока буду бриться. Ладно, иди в ванную и побрейся. А, да ну его к черту, подумал он. Нет. Иди побрейся. Это полезно для морального состояния, и, кроме того, сразу же после завтрака надо будет ехать в город.
Он прихлебывал виски, пока намыливался, и после того как намылился, и опять, когда вторично намыливался. Он три раза менял лезвия, с трудом одолевая двухнедельную щетину на щеках, на шее и подбородке. Кот ходил кругом и смотрел, как он бреется, и терся о его ноги. Потом вдруг бросился вон из комнаты, и Томас Хадсон понял, что он услыхал звяканье мисочек для молока о плиточный пол столовой. Томас Хадсон не слышал ни зова, ни этого звяканья, но Бойз услыхал.
Томас Хадсон кончил бриться и, налив в правую ладонь превосходного чистого девяностоградусного спирта, который здесь, на Кубе, стоил не дороже, чем в Штатах жалкий разбавленный спирт для растирания, смочил им лицо и прислушался к тому, как от жалящего холода успокаивается раздражение кожи после бритья.
Сахара я не ем, табака не курю, подумал он, но зато получаю удовольствие от продукции здешних винокуров.
Окна в ванной были до половины закрашены, так как мощенный камнем патио тянулся вокруг всего дома, но в верхней части окон стекло было чистое, и Томас Хадсон видел, как листья пальм мечутся на ветру. Ого, ветер еще сильнее, чем я думал. А ведь скоро пора будет выходить в новый рейс. Впрочем, кто его знает. Все зависит от того, как поведет себя этот шторм, когда перекочует на северо-восток. До чего ж хорошо было эти последние несколько часов не думать о море. Ну, значит, так и будем продолжать. Не будем вовсе думать ни о море, ни о том, что на нем, или под ним, или как-либо с ним связано. Не стоит даже составлять списка всего того, чего мы о море думать не будем. Совсем ничего не будем о нем думать. Будем знать, что оно существует, и хватит. И еще кое о чем тоже. Об этом мы тоже не будем думать.
– Где сеньор хочет завтракать? – спросил Марио.
– Где угодно, только подальше от этой puta[28] – от моря.
– В большой комнате или в вашей спальне?
– В спальне. Вытащи плетеное кресло и поставь все на столик рядом.
Он выпил горячего чая и съел одно яйцо и несколько тостов с апельсиновым джемом.
– А фруктов нет?
– Только бананы.
– Принеси несколько штук.
– Так вредно же после спиртного.
– Это предрассудок.
– А вот пока вас не было, тут в деревне один человек умер оттого, что наелся бананов, после того как пил ром.
– А может, он был просто пьянчужка и опился ромом?
– Нет, сеньор. Этот человек умер сразу оттого, что выпил совсем немножко рома, а потом съел много бананов. Это были его собственные бананы, из его сада. Он жил на горке за деревней и работал на седьмом автобусном маршруте.
– Царство ему небесное, – сказал Томас Хадсон. – Принеси-ка мне бананов.
Марио принес бананы – маленькие, желтые, спелые, с дерева в саду. Очищенные, они были едва ли больше мужского пальца и очень вкусные. Томас Хадсон съел пять штук.
– Следи, как я буду умирать, – сказал он. – И приведи сюда Принцессу, пусть съест второе яйцо.
– Я уже дал ей яйцо в честь вашего возвращения, – сказал Марио. – И еще дал по яйцу Бойзу и Вилли.
– А Козлу?
– Садовник сказал, что ему вредно много есть, пока раны не зажили. Его здорово потрепали.
– Что это за драка у них вышла?
– Очень свирепая. Чуть не целую милю бежали и все дрались. Мы их потеряли в колючом кустарнике за садом. Дрались они без крика, теперь они всегда так дерутся. Не знаю, кто победил. Сперва пришел Большой Козел, и мы стали лечить его раны. Он пришел в патио и лег возле цистерны с водой. Наверх вскочить не мог. Потом, через час, пришел Толстяк, и ему мы тоже полечили раны.
– А помнишь, как они дружили, когда были котятами?
– Помню, как же. Но теперь, боюсь, Толстяк убьет Козла. Он на добрый фунт тяжелей.
– Козел – великий боец.
– Да, сеньор. Но подумайте сами – что значит лишний фунт веса.
– Я думаю, для котов это не так много значит, как для бойцовых петухов. Ты все расцениваешь с точки зрения петушиного боя. И для людей это не так много значит, разве только когда боксеру приходится быстро спускать вес и он от этого слабеет. Когда Джек Демпси завоевал первенство мира, он весил всего 185 фунтов. А Уиллард весил 230. Козел и Толстяк оба крупные коты.
– По тому, как они дерутся, лишний фунт – это огромное преимущество, – сказал Марио. – Если б их заставляли драться на приз, те, кто делает ставки, уж никак бы не упустили из виду лишний фунт веса. Лишнюю унцию и то приняли бы в соображение.
– Принеси мне еще бананов.
– Сеньор, умоляю вас.
– Ты, правда, веришь в эту чепуху?
– Это не чепуха, сеньор.
– Ну, тогда принеси мне еще виски с минеральной.
– Если вы мне приказываете…
– Я тебя прошу.
– Если вы просите, это приказание.
– Ну так принеси.
Марио принес виски со льдом и холодной шипучей минеральной воды, и Томас Хадсон взял все это и сказал:
– Ну, следи, как я буду умирать. – Но тревожное выражение на темном лице юноши отбило у Томаса Хадсона охоту его дразнить, и он сказал: – Да что ты, я же знаю, что мне от этого ничего не будет.
– Сеньор знает, что делает. Но мой долг был протестовать.
– Ну вот и хорошо. Ты протестовал. Что, Педро пришел уже?
– Нет, сеньор.
– Как только придет, скажи ему, чтобы приготовил «кадиллак», и мы сейчас же поедем в город.
Ну, теперь иди, прими ванну, сказал себе Томас Хадсон. Потом оденешься, как полагается для Гаваны. Потом поедешь в город повидать полковника. Отчего ж тебе плохо? Какие еще у тебя огорчения? Огорчений у меня довольно, подумал он. В изобилии. Земля изобилия. Море изобилия. Воздух изобилия.
Он сидел в плетеном кресле, поставив ноги на подножку, которая выдвигалась из-под сиденья, и разглядывал картины на стенах своей спальни. В изголовье кровати – дрянной кровати с плохоньким матрацем, купленной из экономии по дешевке, так как он все равно здесь не спал, разве только в случаях ссор, – висел «Гитарист» Хуана Гриса. Nostalgia hecha hombre[29], подумал он. Люди не знали, что от этого умирают. На противоположной стене над книжным шкафом висел «Monument in Arbeit» Пауля Клее. Томас Хадсон не любил эту картину так, как он любил «Гитариста», но ему нравилось на нее смотреть, и он вспомнил, какой неприличной она ему казалась, когда он только что купил ее в Берлине. Краски были такие же непристойные, как на таблицах в медицинских книгах отца, где были показаны разные виды шанкров и других венерических язв. И как пугалась этой картины его жена, пока не научилась понимать ее странный колорит как данность и рассматривать ее только как произведение искусства. Сейчас он знал о ней не больше, чем когда в первый раз увидел ее в галерее Флехтгейма, в доме у реки в ту чудесную холодную осень в Берлине, когда они были так счастливы. Но это была хорошая картина, и он любил смотреть на нее.
Над другим шкафом висела одна из массоновских рощ. Это была «Ville d'Avray», и ее Томас Хадсон любил так же, как он любил «Гитариста». Самое замечательное в картинах было то, что их можно было любить без страданий, и самые лучшие были великой радостью, потому что в них осуществилось то, чего ты сам всегда старался достичь. Но раз это сделано – все равно хорошо, хотя сделано оно и не тобой.
