Эрнест Хемингуэй - Острова в океане
– Но если будет ребенок, я буду только рада. Он очень хочет ребенка, да вот не получается. Я пересплю с ним сейчас же после, и он никогда не узнает, что это наш.
– Может быть, все-таки не стоит спать с ним сейчас же после.
– Пожалуй. Ну, на следующую ночь.
– Как давно ты уже не спишь с ним?
– Я сплю с ним каждую ночь. Мне это нужно, Хадсон. Я все время такая возбужденная, что мне это нужно. И по-моему, это одна из причин, почему он теперь так поздно играет в бридж, ему бы хотелось, чтобы я успела заснуть до его прихода. Он как будто стал немного уставать с тех пор, как мы с тобой влюбились друг в друга.
– А ты в первый раз влюбилась, с тех пор как за него вышла?
– Нет. Мне очень жаль, но нет, не в первый. Я уже несколько раз влюблялась. Но никогда ему не изменяла, даже мысли такой не было. Он такой добрый и мягкий, и такой хороший муж, и я так к нему привыкла, и он меня любит и всегда добр со мной.
– Пойдем лучше в «Риц» и выпьем шампанского, – сказал Томас Хадсон. Чувства его становились какими-то противоречивыми.
В баре «Рица» было пусто, и официант принес им вино на один из столиков у стены. Теперь там всегда держали сухое перрье-жуэ 1915 года на льду, и официант просто спросил:
– Вино то же самое, мистер Хадсон?
Они выпили друг за друга, и принцесса сказала:
– Я люблю это вино. А ты?
– Очень.
– О чем ты сейчас думаешь?
– О тебе.
– Понятно. Я тоже только о тебе и думаю. Но что ты думаешь обо мне?
– Я думаю, что нам надо сейчас пойти ко мне в каюту. Мы слишком много болтаем и все ходим вокруг да около, и ни к чему не приходим. Сколько сейчас по твоим часам?
– Десять минут двенадцатого.
– Сколько там у вас времени? – спросил он у официанта, который подавал им вино.
– Четверть двенадцатого, сэр. – Официант поглядел на часы в баре.
Когда он отошел и уже не мог их слышать, Томас Хадсон спросил:
– До которого часа он будет играть в бридж?
– Он сказал, что будет играть очень поздно и чтобы я его не ждала и ложилась спать.
– Допьем вино и пойдем ко мне. У меня там тоже есть немного.
– Хадсон, но ведь это же очень опасно.
– Всегда будет опасно, – сказал Томас Хадсон. – Но если топтаться на месте, как сейчас, это становится во много раз опаснее.
Когда потом он провожал ее до супружеской каюты, а она говорила, что не надо, а он ответил, что так гораздо естественнее, принц все еще играл в бридж. Потом Томас Хадсон пошел опять в «Риц», где еще было открыто, и велел подать бутылку того же самого вина, и стал читать газеты, взятые на борт в Хайфе. При этом он вдруг сообразил, что это в первый раз за много дней у него нашлось время почитать газеты, и он чувствовал себя отдохнувшим и с большим удовольствием читал газеты. Потом, когда бридж кончился и принц, проходя мимо, заглянул в бар, Томас Хадсон предложил ему выпить стаканчик, перед тем как идти спать; сейчас принц нравился ему еще больше, чем всегда, он даже испытывал к нему какое-то родственное чувство.
Томас Хадсон и барон сошли с корабля в Марселе. Большинство других пассажиров решили ехать дальше, до конечного пункта, которым был Саутгемптон. В Марселе они с бароном обедали в маленьком кафе в Старом Порту, за выставленным на тротуар столиком, ели moules marine'es[22] и попивали из графинчика vin rose'[23]. Томас Хадсон был очень голоден и вспомнил, что, в сущности, был почти все время голоден с тех самых пор, как они ушли из Хайфы.
Да я, кстати, и сейчас чертовски голоден, подумал он. Куда к черту они подевались, все эти слуги? Хоть бы один показался. А на дворе ветер становился все холоднее. Это напомнило Хадсону тот холодный день в Марселе, когда они с бароном, подняв воротники пальто, сидели за столиком кафе на крутой улочке, сбегавшей вниз, к порту, и ели moules, разламывая тонкие черные раковинки, которые надо было вылавливать из горячей наперченной молочной похлебки с плавающим по ней горячим растопленным маслом, пили вино из Тавеля, на вкус такое, каким Прованс был на взгляд, и смотрели, как ветер раздувает юбки рыбачек, и туристок, и дурно одетых портовых проституток, когда те взбирались по крутой, вымощенной булыжником улочке, подхлестываемые мистралем.
– Вы очень нахальный молодой человек, – сказал барон.
– Хотите еще moules?
– Нет. Я хочу чего-нибудь посолиднее.
– Возьмем еще bouillabaisse[24]?
– Два супа?
– Я голоден. И мы теперь не скоро опять сюда попадем.
– Да, у вас есть-таки основания быть голодным. Ладно. Возьмем bouillabaisse и хороший cha'teau brian, это очень тонкое вино. Придется мне вас подкормить, распутник вы этакий.
– Что вы теперь думаете делать?
– Гораздо интереснее, что вы теперь думаете делать. Вы ее любите?
– Нет.
– А, ну слава богу. Для вас сейчас самое лучшее немедля это прикончить. Самое лучшее.
– Они приглашали меня к себе, на рыбную ловлю.
– Будь это охота, так, может, стоило бы, – сказал барон. – А рыбная ловля – это очень холодно и очень неприятно. И нечего ей делать из своего мужа дурака.
– Он, наверно, все знает.
– Нет, не знает. Знает только, что она влюблена в вас. И ничего больше. Вы джентльмен, так что все, что вы сделаете, будет правильно. Но ей нечего делать из своего мужа дурака. Вы ведь на ней не женитесь?
– Нет.
– Да она все равно не могла бы выйти за вас замуж, и нечего делать его несчастным, разве только если вы ее любите.
– Нет. Не люблю. Теперь я это знаю.
– Ну так я думаю, что вам надо все это прикончить.
– Я тоже так думаю.
– Рад, что вы согласны со мной. А теперь скажите мне по правде, какая она?
– Очень мила.
– Глупости. Я знал ее мать. Вот если б вы знали ее мать!
– Сожалею, что не знал.
– Да, уж действительно стоит пожалеть. Не понимаю, как это вы спутались с такими добропорядочными и скучными людьми. Или, может быть, она вам нужна для вашей живописи или чего-нибудь подобного, а?
– Нет. Это так не делается. Она мне очень нравилась. И сейчас нравится. Но я не люблю ее, и вообще все это стало чересчур сложным.
– Очень рад, что вы поняли. Ну, и куда же вы теперь думаете поехать?
– В Африке мы только что были.
– Совершенно верно. А почему бы вам не пожить немного на Кубе или на Багамских островах? И я бы, пожалуй, к вам присоединился, если бы достал денег дома.
– А вы надеетесь достать?
– Нет.
– Я, пожалуй, поживу немного в Париже. Давно не бывал в большом городе.
– Ну, какой это город – Париж. Лондон – вот город.
– Хочу посмотреть, что делается в Париже.
– Я вам все могу рассказать, что там делается.
– Да нет, я не о том. Хочу посмотреть картины, и кое с кем повидаться, и побывать на скачках – на Шестидневной и в Отейле, в Энтьене и в Ле Трамблэ. Почему бы и вам там не задержаться?
– Смотреть на скачки я не люблю. А играть – денег нет.
К чему сейчас все это вспоминать, подумал он. Барон умер, фрицы заняли Париж, а ребенок у принцессы так и не родился. Не будет его крови ни в каком королевском доме, разве что когда-нибудь пойдет у него из носу кровь в Букингемском дворце, что маловероятно. Если через двадцать минут никто из слуг не явится, я сам пойду в деревню и добуду яиц и немного хлеба. Это же черт знает что – быть голодным в собственном доме, думал он. Но уж очень я устал, идти не хочется.
Тут он услышал, что в кухне кто-то шевелится, и нажал кнопку зуммера, вделанную под крышкой большого стола, и услышал, как он дважды прожужжал в кухне.
Вошел младший слуга, похожий не то на молодого фавна, не то на святого Себастиана, с обычным своим вкрадчивым, хитрым и долготерпеливым выражением лица, и спросил:
– Вы звонили?
– А ты не слышал, что ли? Где Марио?
– Пошел за почтой.
– Как там кошки?
– Очень хорошо. Ничего нового. Большой Козел подрался с Эль Гордо. Но мы уже полечили ему раны.
– Бойз вроде бы похудел.
– Слишком много бегает по ночам.
– А как Принцесса?
– Немножко было загрустила. Но теперь уже опять хорошо ест.
– Трудно сейчас достать мясо?
– Мы доставали в Которро.
– Как собаки?
– Все здоровы. У Негриты опять будут щенята.
– Не могли вы подержать ее взаперти?
– Мы пробовали, да она удрала.
– Еще что случилось?
– Ничего. Как вам ездилось?
– Без происшествий.
Пока он говорил – коротко и раздраженно, как всегда с этим мальчишкой, которого он уже дважды увольнял и каждый раз принимал обратно, когда приходил его отец просить за него, – в комнату вошел Марио, старший слуга, неся письма и газеты. Он улыбался, и темное его лицо было веселым, добрым и ласковым.
– Как съездили?
– Под конец потрепало немножко.
