Возраст зрелости - Жан-Поль Сартр
Вокруг него довольные собой люди оживленно болтали. Какой-то господин сказал жене: «Э-э, да это было еще до войны. В 1912 году. Нет. В 1913-м. Я был тогда у Поля Люка». Вот она, умиротворенность. Умиротворенность порядочных людей, честных людей, людей доброй воли. Почему их воля добрая, а не моя? С этим ничего не поделать, так уж оно есть. Нечто в этом небе, в этом золотом свете, в этой природе решило именно так. Они это знали, они знали, что правы, что Бог, если Он существует, на их стороне. Даниель посмотрел на лица прохожих: как они непреклонны, несмотря на видимую непринужденность. Достаточно одного знака — и эти люди бросятся на него и разорвут в клочья. И небо, свет, деревья, вся природа были бы с ними, как всегда, солидарны: Даниель — человек злой воли.
У двери дышал воздухом жирный и бледный консьерж с покатыми плечами. Даниель увидел его издалека и подумал: «Вот оно — Добро». Консьерж сидел на стуле, сложив на животе руки, как Будда; он смотрел на прохожих и время от времени одобрял их легким кивком головы. «Быть бы на его месте», — с завистью подумал Даниель. У него наверняка подобострастное сердце. Кроме того, он чувствителен к природным явлениям: жаре, холоду, свету и сырости. Даниель остановился: он был заворожен глупыми длинными ресницами, нравоучительной хитринкой этих припухлых щек. Одичать до того, чтобы стать только этим, дойти до того, чтобы иметь в черепе только белое тесто с легким запашком крема для бритья. «Такой спит ночи напролет», — подумал он. Даниель не знал в точности, хочет ли он его убить или же проскользнуть в тепло этой гармоничной души. Толстяк поднял голову, и Даниель продолжил свой путь: «При той жизни, которую я веду, я определенно вскоре превращусь в дебила».
Борис зло покосился на свой портфель, он не любил таскать его с собой, это придавало ему вид адвоката. Но его скверное настроение тут же растаяло, ибо он вспомнил, что взял портфель с определенной целью: он ему еще как пригодится. Борис отдавал себе отчет, что подвергается риску, но он был совершенно спокоен, просто более обычного оживлен. «Если я дойду до края тротуара за тринадцать шагов…» Он сделал тринадцать шагов и точно остановился на краю тротуара, но последний шаг был значительно длиннее других: Борис сделал выпад, как фехтовальщик. «Впрочем, это не имеет никакого значения: как бы то ни было, дело в шляпе». Это не могло не получиться, это было почти научно, просто удивительно, что никто не додумался до этого раньше. «Это потому, — подумал он строго, — что все воры — кретины». Он пересек мостовую и уточнил свою мысль: «Им давно следовало бы организовать профсоюз, как это сделали иллюзионисты». Ассоциации для распространения и совместного употребления технических средств — вот чего им недостает. С представительством, наградами, традициями и профессиональной библиотекой. А также с фильмотекой, фильмы которой показывали бы наиболее сложные движения. Каждое новое усовершенствование снималось бы на пленку, теория была бы записана на пластинки и носила бы имя ее создателя: все классифи цировалось бы по категориям, например, кража с витрины по «методу 1673» или по «методу Сергина», названному также «колумбовым яйцом» (потому что он прост как день, но его еще нужно найти). Борис согласился бы снять показательный фильм. «Да, — подумал он, — а потом бесплатные лекции по психологии кражи, это необходимо». Его метод основывался почти целиком на психологии. Он с удовлетворением посмотрел на одноэтажное маленькое кафе тыквенного цвета и вдруг заметил, что находится посреди Орлеанского проспекта. Поразительно, что на Орлеанском проспекте между семью и семью тридцатью вечера люди казались такими симпатичными. Конечно, многое зависело от света, это был рыжий муслин, который всем к лицу, и так приятно находиться на окраине Парижа, улицы струятся под ногами к старообразному торговому центру города, к Центральному рынку, к мрачноватым переулкам квартала Сент-Антуан, ощущаешь себя нырнувшим в сладкую мистическую ссылку вечера и парижских предместий. У людей был такой вид, будто они вышли на улицу, чтобы только побыть вместе; они не сердятся, когда их толкают, более того, можно даже подумать, что это доставляет им удовольствие. Они глазеют на витрины с невинным, абсолютно бескорыстным восторгом. На бульваре Сен-Мишель люди тоже смотрят на витрины, но с намерением что-то купить. «Каждый вечер буду сюда приходить», — с энтузиазмом решил Борис. А следующим летом он снимет комнату в одном из этих четырехэтажных домов, которые выглядят, как братья-близнецы, и напоминают о революции 48-го года. Но если окна здесь такие узкие, спрашивается, как женщинам удавалось протискивать в них свои матрацы и швырять их на солдат. Вокруг окон было черно, как будто их измазало пламя пожара, и все же они не выглядели грустными, эти бледные фасады, испещренные черными дырочками, как грозовыми вспышками под голубым безмятежным небом. «Я смотрю на окна, — подумал Борис, — но если б я поднялся на террасу на крыше этого маленького кафе, я увидел бы зеркальные шкафы в глубине комнат, стоящие, как продолговатые вертикальные озера; толпа проходит сквозь мое тело, а я думаю о муниципальной гвардии, о золоченых решетках Пале-Рояля 14 июля, не знаю уж почему… Что делал у Матье этот коммунист?» — вдруг подумал он. Борис не любил коммунистов, они были слишком сосредоточенными. В частности Брюне; можно подумать, что он папа римский. «Он меня выставил за дверь, — весело подумал Борис. — Скотина, он меня выставил за дверь». И вдруг на него накатило: маленький бушующий самум в голове; он почувствовал необходимость быть злым: «Матье, вероятно, заметил, что он кругом запутался, как знать, может, он вступит в компартию». Борис немного поразвлекался, перечисляя бесчисленные последствия подобного превращения. Но сразу же испугался и остановился. Безусловно, Матье не ошибался, когда Борис попытался занять определенную позицию: на занятиях по философии он проявил симпатию к коммунистам, а
