Хаим Граде - Немой миньян
А когда жильцы услышали от аскетов о новой компании «шомрим лебокер»[138], они пообещали тоже приходить на предрассветную службу. Жильцы со двора Песелеса говорили, что им это даже выгодно. Потом у них будет целый свободный день до предвечерней и вечерней службы. Но Эльокум Пап знал по себе, что соседи стыдятся сказать всю правду. Прав слепой ребе. Он говорит, что у евреев тяжело сейчас на душе, и они хотят излить сердце перед Всевышним с самого утра.
Изо дня в день в переулках слышали о новых преследованиях евреев. Над участниками предрассветной службы висел страх дурных вестей вчерашнего дня, страх перед сегодняшним днем и перед завтрашним. Евреи возносили молитву с разбитыми сердцами, склонялись до земли при слове «Благословляйте», вздыхали, произнося «Слушай, Израиль», и стояли окаменев во время тихой молитвы восемнадцати благословений. Лишь солнечные лучи знать ничего не знали и явно не желали ни о чем знать. Они шаловливо прыгали по лицам молящихся и зажигались солнечными зайчиками на седых мрачных бородах. Укутавшись с головой в поношенные талесы, молящиеся выглядели, как настоящие ламедвовники[139], выбравшиеся из своих укрытий, чтобы спасти погрязший в грехах мир от гибели. Слепой кантор, стоявший у бимы, своим сладким протяжным напевом связывал молящихся друг с другом на целый день. Эти ремесленники и лавочники сразу же после утренней молитвы поспешно расходились каждый к своим делам. Но их спины становились еще согбеннее, они говорили тише, а их глаза сияли тайной предрассветного молитвенного братства.
С каждым днем небо поднималось все выше и становилось все голубей. С крыш сходил снег, в окнах искрились отражения намокших сосулек, пока они не таяли окончательно. Детские голоса весело звенели в переулках и на задних дворах. Малышня плясала вокруг ручейков, струившихся между камнями мостовой. Уличные торговки сняли валенки и зимние шерстяные шали. Лавочники шире распахнули узкие двери своих лавчонок, жители двора Песелеса сняли двойные оконные рамы. Влажный ветерок трепал волосы девушек, путал шевелюры парней, молодые женщины в ботах брели по грязному снегу, но их улыбающиеся лица уже грелись в солнечном свете. Первый день месяца Нисан в том году накануне войны совпал с первым днем весны и по нееврейскому календарю.
Но в тот вторник вечером, когда инвалид Герц Городец пошел спать к столяру, двор Песелеса охватил ужас, словно после большого заката из червонного золота наутро взошло черное, полуночное солнце. По радио и в вечерних газетах сообщили, что немец собирается отнять у литовцев Клайпеду, что у моря, — город, который когда-то назывался Мемелем и принадлежал Германии.
Каждый день писали о новых преследованиях евреев в странах, захваченных немцем. Но в переулках утешали себя: Австрию и Судеты в Чехословакии он действительно забрал, потому что там живут немцы. И, конечно, ему хочется забрать этот город у моря, который раньше был немецким, а теперь принадлежит Польше. Но из-за этого же до войны дело не дойдет. Хотя он не перестает гавкать: «Данциг! Данциг!», он очень хорошо знает, этот пес, что если он начнет войну с Польшей, против него выступят Франция и Англия. Однако весть о том, что он забирает у литовцев Мемель, отрезвила всех от самовнушения, что он оставит полякам Данциг. Разница только в том, что литовцы отдадут Клайпеду как миленькие, без шума, а поляки Гданьска не уступят. Жители двора Песелеса целый вечер ходили с одного крыльца на другое и шептали друг другу: «Так что же будет?» И им отвечали не уста, а смертельный страх в глазах:
«Война будет».
Из дома чулочницы донесся плач. Элька рыдала там так, словно ее муж отправлялся на фронт уже завтра утром. «Умолкни!» — прорычал Ойзерл Бас и вышел из квартиры, хлопнув дверью. Он бросил на кучку соседей, собравшихся во дворе, косой взгляд, словно на банду трусов и виновников того, что жена его заранее хоронит, и отправился в шинок встретиться с дружками и залить горечь. Ентеле, дочь портного Звулуна, тоже этим вечером целовалась на ступеньках со своим Ореле, сыном щеточника Ноехки Тепера, дольше, чем обычно, словно и ее жених должен был завтра с утра отправляться на войну. Жильцы закрыли окна ставнями, вошли в свои квартирки и заперли двери изнутри, чтобы отделиться от этого мира, полного опасностей. Тесное, замкнутое пространство дома стало им еще дороже. Они погасили огонь и легли спать, укрывшись густой темнотой. Но страх и в темноте стучал им в виски, как молот по наковальне. Наконец они впали в тяжелый сон, и страх превратился в осязаемое тело с длинными босыми ногами, свисающими с потолка, как с виселицы.
К полуночи вержбеловский аскет вышел из своей комнатки, что на этаже напротив женской молельни, и хотел, как всегда, зайти к предсказателю Боруху-Лейбу. На этот раз аскет совсем не собирался давить на предсказателя до тех пор, пока тот не начнет предсказывать по линиям на руке, возьмет ли его проклятая жена у него разводное письмо и выйдет ли за него замуж Хана-Этл. На этот раз он хотел переговорить с предсказателем по другому делу. Реб Довид-Арон всегда считал, что самым большим убийцей всех времен был Адонибезек, царь ханаанеев. Разве мелочь то, что о нем рассказывается? В книге Судей о нем рассказывается, что он семидесяти царям отрубил большие пальцы на руках и ногах и держал этих царей под своим столом. Неужели нынешний убийца из Германии еще хуже библейского убийцы Адонибезека? Об этом он хотел сегодня переговорить с Борухом-Лейбом. Но единственное окошко квартиры предсказателя было темным, а его дверь заперта, как врата Иерихона. Аскет реб Довид-Арон Гохгешталт некоторое время стоял во дворе, разговаривая сам с собой и размахивая руками.
— Поскольку этот Адонибезек из Берлина идет на Мемель, он пойдет и на Вильну. А как только отменят границу между Вильной и Ковной, с полчищами Адонибезека, наверное, появится и моя жена. Она наверняка приедет и вырвет мне бороду и пейсы, потому что я оставил ее на долгие годы соломенной вдовой. Ну и пусть приезжает. Пришло время помириться.
Темное ночное небо над узкими переулками начало постепенно бледнеть, пока не стало по-настоящему светло и по булыжнику мостовой не застучала палка — слепой проповедник реб Мануш Мац шел молиться в Немой миньян. Каменные здания по обе стороны улицы Стекольщиков, казалось, прислушивались к тому, как проповедник стучит своей палкой, но вот он прошел весь путь и вошел во двор Песелеса, а оттуда поднялся по ступенькам Немого миньяна. На улице Стекольщиков снова стало тихо, здания, погруженные в свое каменное упорство, казалось, думали: сейчас слепой кантор молящихся до рассвета завернется в свой талес. Да будет воля Божья, чтобы его молитвы были услышаны — ради живущих и ради нас, дерева и камня этих старых зданий. Пусть мы не утратим своего лица и не превратимся в руины.
Из своей квартиры во дворе Песелеса вышел портной Звулун и постучал в окно своего свата, щеточника Ноехки Тепера, который просил разбудить его к молитве. Но щеточник уже ждал его одетым, и как только он вышел, портной встретил его печальным вздохом.
— Моя Ентеле лежит и плачет из-за того, что она еще не вышла замуж за вашего Ореле. Если Ореле призывают в армию, она хочет, чтобы он ушел, будучи ее мужем. Но я не понимаю смысла свадьбы как раз накануне войны, — просопел портной Звулун и закашлялся.
Но его сват согласился с детьми.
— Они действительно должны были пожениться, — сердито проворчал щеточник. — Когда знаешь, что есть о ком заботиться, обретаешь больше сил, чтобы все выдержать.
Двое евреев продолжали стоять во дворе, разговаривая о детях и ожидая, пока соберутся другие молящиеся. На пороге своей квартиры появился предсказатель Борух-Лейб, похожий на водное животное, выползающее на берег погреться на солнышке. Борух-Лейб Виткинд прошлым вечером нарочно потушил лампу и лег спать пораньше, чтобы никто к нему не заходил.
Даже те соседи, которые обычно не особенно интересовались премудростью гадания по руке, стали последнее время заходить поздно вечером к хироманту и просить его, чтобы он им погадал, будет ли война и переживут ли они эту войну. Но он не хочет сейчас заниматься предсказаниями ни за какую плату в мире! Больше всех остальных соседей докучает ему будущая теща. Днем, когда он заходит к своей невесте Нисл, ее мать молчит из страха перед дочерьми. Но поздно вечером папиросница Злата-Баша Фейгельсон приходит к нему и начинает вздыхать, что, мол, если начнется война, ее младшие дочери могут засидеться в девках. Потом она упрекает его, что он отказывается гадать по руке именно сейчас, когда все к нему рвутся, и учит зарабатывать деньги нечестным путем.
— Почему бы тебе, — говорит она, — не предсказывать каждому добро? Ведь за добрые предсказания платят больше. Ты бы сейчас мог заработать миллионы!
