Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

— Иди в кровать сама, Паддл, если ты устала. Где мама?

— В ванной. Ради бога, иди в кровать! Я не могу смотреть на тебя, когда ты такая, как в последнее время.

— Со мной все в порядке.

— Нет, с тобой не все в порядке, с тобой все не в порядке. Посмотри только на свое лицо!

— Как-то не хочется, — улыбнулась Стивен, — оно меня не привлекает.

И вот Паддл сердито удалилась в свою комнату, оставив Стивен сидеть с книгой в гостиной рядом с телефоном, на случай, если Анджела позвонит. Поскольку она была преданным существом, ей пришлось просидеть всю ночь в терпеливом ожидании. Но, когда первые проблески зари осветили серым светом окно и грани полукруглого окошка над дверью, она встала со стула, неловко прошлась взад-вперед, переполненная желанием побыть рядом с этой женщиной, просто постоять в ее саду, неся свой дозор… Схватив пальто, она вышла к машине.

Она оставила машину у ворот Грэнджа и пошла вверх по дорожке, стараясь ступать мягко. В воздухе был неопределимый запах росы и новорожденного утра. Высокие, изукрашенные, удлиненные трубы дома в тюдоровском стиле вырисовывались на светлеющем небе, и, пока Стивен пробиралась в маленький сад, какая-то птица уже попробовала запеть — но ее голос был еще хриплым ото сна. Стивен стояла, дрожа, в своем тяжелом пальто; долгая бессонная ночь лишила ее сил. Иногда теперь ее пробирала дрожь от малейшего раздражения, от малейшей усталости, потому что ее великолепная физическая сила отступала, изнуренная собственной настойчивостью.

Она поплотнее закуталась в пальто и все смотрела на дом, алеющий в лучах восхода. Ее сердце билось тревожно, даже со страхом, как будто болезненно предчувствуя что-то, чего она не знала — все окна были темными, кроме одного-двух, в которых отражалась заря. Сколько она стояла там, она не знала, может быть, несколько мгновений, может быть, целую жизнь; и вдруг что-то двинулось — маленькая дубовая дверь, ведущая в сад. Она открывалась осторожно, дюйм за дюймом, пока наконец не раскрылась широко, и Стивен увидела мужчину и женщину, которые держались друг за друга, как будто ни один из них не мог разорвать это объятие; и, когда они льнули друг к другу, целуясь, они качались на месте, пьяные от любви.

Потом, как иногда случается в самые мучительные моменты, Стивен могла вспомнить только гротескное. Она вспомнила служанку с пышной грудью в грубых объятиях влюбленного лакея, и она смеялась, смеялась, как обезумевшая, смеялась, пока не начала задыхаться, и она сплевывала кровь, прикусив язык в попытках остановить этот истерический смех; и кровь капала ей на подбородок от этого мучительного смеха.

Бледный, как смерть, Роджер Энтрим выглянул в сад, и его крошечные усики выглядели черными — как чернильное пятно над его дрожащими губами, которое посадил неряшливый школьник.

Теперь до Стивен донесся голос Анджелы, но слабо. Она что-то говорила — что она говорила? Как нелепо, это было похоже на молитву:

— Господи! — потом резко, как будто острая бритва взрезала воздух: — Это ты, Стивен!

Смех резко прекратился, Стивен повернулась и вышла из сада по короткой дорожке, ведущей к воротам Грэнджа, где ждала машина. Ее лицо превратилось в маску, лишенную всякого выражения. Она двигалась скованно, но со странной точностью; и она повернула рукоятку, и завела мощный двигатель безо всякого видимого усилия.

Она ехала на большой скорости, но аккуратно, потому что теперь ее ум был ясным, как ключевая вода, и все же в нем были странные провалы — она ни малейшего понятия не имела, куда она ехала. Каждая дорога была знакома ей, на целые мили вокруг Аптона, но она ни малейшего понятия не имела, куда ехала. Она не знала, сколько времени она ехала, и когда она останавливалась, чтобы заправить машину. Солнце поднялось высоко на небе и стало припекать; оно палило ее, но не согревало; она была холодна, потому что чувствовала, как что-то мертвое лежит рядом с ее сердцем и давит на него. Труп… она везла с собой труп. Был ли это труп ее любви к Анджеле? Если так, то ее любовь постигла страшная смерть — о, она была куда более мертвой, чем живой.

Уже сияли первые звезды, хотя и очень слабо, когда она обнаружила, что проезжает через ворота Мортона. Слышит голос Паддл: «Подожди, остановись, Стивен!» Видит, как Паддл преграждает ей путь на дорожке, крошечная, но бесстрашная фигура.

Она рывком остановилась:

— В чем дело? Что такое?

— Где ты была?

— Я… я не знаю, Паддл.

Но Паддл забралась в машину рядом с ней:

— Послушай, Стивен, — она заговорила очень быстро, — послушай, Стивен, это все… все это из-за Анджелы Кросби. Я вижу это по твоему лицу. Господи, что эта женщина с тобой сделала, Стивен?

Тогда Стивен, несмотря на то, что у нее на сердце лежал труп, а может быть, именно поэтому, стала защищать ее:

— Ничего она не сделала — это все моя вина, но ты не поймешь… я очень рассердилась, а потом засмеялась, и не могла остановиться… — молчи, молчи, ты и так слишком много рассказываешь: — Нет, не совсем так. Ты ведь знаешь, какой у меня скверный характер, вечно я на взводе из-за пустяков. Ну вот, и я просто ездила по округе, пока не остыла. Извини, Паддл, мне надо было позвонить, ведь ты, конечно, волновалась.

Паддл сжала ее руку:

— Стивен, послушай, твоя мать… она считает, что ты рано утром выехала в Вустер. Я солгала ей… я чуть с ума не сошла, деточка. Если ты сейчас бы не приехала, мне пришлось бы сказать ей, что я не знаю, где ты была. Ты никогда, никогда больше не должна уезжать вот так, не сказав ни слова — но я понимаю тебя, Стивен, правда, понимаю.

Но Стивен покачала головой:

— Нет, моя дорогая, ты не можешь понять, и я тебе не расскажу, Паддл.

— Однажды ты должна мне рассказать, — сказала Паддл, — потому что… потому что я-то все пойму, Стивен.

Этой ночью тяжесть на сердце Стивен, холодная, как лед, растаяла; и она разлилась таким потоком боли, что Стивен, не в силах выстоять против него и не утонуть, схватила ручку и бумагу и написала Анджеле Кросби.

Что за письмо! Вся многомесячная сдерживаемая страсть, все ужасные, душераздирающие, разрушительные муки рвались из ее сердца: «Люби меня, только люби меня так, как я люблю тебя. Анджела, ради Бога, попытайся немножко полюбить меня — не отбрасывай меня прочь, ведь тогда со мной все кончено. Ты знаешь, как я люблю тебя, душой и телом; если это неправильно, нелепо, нечестиво — имей сострадание. Я буду смиренной. Ах, милая моя, теперь я буду смиренной; я просто бедное несуразное создание с разбитым сердцем, которое любит тебя и нуждается в тебе больше, чем в собственной жизни, ведь жизнь без тебя хуже смерти, в десять раз хуже смерти. Я — какая-то ужасная ошибка, ошибка Бога… не знаю, есть ли где-нибудь еще такие, как я, и молюсь, чтобы их не было, ради них самих, ведь это сущий ад. Но, милая моя, чем бы я ни была, я просто люблю тебя, люблю. Я думала, что эта любовь умерла, но это не так. Она жива — так ужасно жива, ночью в моей спальне…» — и так страница за страницей.

Но ни слова о Роджере Энтриме и о том, что она видела этим утром в саду. Какой-то тонкий инстинкт, побуждавший ее самоотверженно защищать эту женщину, пережил все мучения и все безумие этого дня. Письмо было ужасным обвинением против Стивен и полным оправданием для Анджелы Кросби.

Анджела пришла в кабинет своего мужа и встала перед ним, дрожа. Она питала отвращение к тому, что собиралась сделать, но безжалостно, окончательно решилась это сделать, из первобытного инстинкта самосохранения. В ушах ее все еще отдавался этот ужасный смех — зловещий, истерический, измученный смех. Стивен сошла с ума, и одному Богу известно, что она может сделать или сказать в минуту безумия, и тогда… но Анджела не смела смотреть в будущее. Пресмыкаясь в душе и содрогаясь телом, она забыла верную преданность девушки, ее способность прощать, ее желание защищать, так явно отразившиеся в этом жалком письме.

Она сказала:

— Ральф, я хочу просить у тебя совета. Я попала в ужасное положение — это все из-за Стивен Гордон. Ты думаешь, у меня что-то было с Роджером… Господи Боже, если бы ты только знал, что я вынесла за эти последние месяцы! Я признаю, что часто виделась с Роджером — самым невинным образом, конечно — но все равно, я виделась с ним… я думала, она поймет, что я не… я не… — на мгновение ее голос, казалось, дрогнул, потом она продолжала довольно твердо: — что я не извращенка, я не принадлежу к таким же выродившимся созданиям.

Он вскочил на ноги:

— Что? — рявкнул он.

— Да, я знаю, это слишком ужасно. Мне приходится просить у тебя совета, что с этим делать, но мне действительно сначала понравилась эта девушка, и, в конце концов… ну, я решила исправить ее. Я знаю, это было безумие, даже хуже безумия, если хочешь; это было безнадежно с самого начала. Если бы я больше знала о таких вещах, я первым же делом пришла бы к тебе, но я никогда с таким не встречалась. Она ведь была нашей соседкой, поэтому было еще более неловко, и не только… ее положение в округе… ах, Ральф, ты должен помочь мне, я совсем сбита с толку. Как отвечать на подобные вещи? Это безумие — мне кажется, эта девушка почти сумасшедшая.