В. Белов - РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ
Наша культура была обескровлена годами войны и послевоенными бедами. Можно заново выстроить города и заводы, но кто вернет нам загубленные сиротством таланты?
Живо помню вокзально — железнодорожных своих ровесников, кормившихся кто как сумеет. Они удирали из детдомов либо от злых родственников, ездили в поездах. Декламировали какие-то стихи, что-то пели и даже показывали фокусы. Но эти ребята композиторами не становились, в Литературный институт не принимались. Сиротство и теперь не способствует раскрытию природных дарований, тем более не способствовало оно тогда. Лишь очень немногие, такие, как Николай Рубцов и Валерий Гаврилин, каким-то чудом выстояли в борьбе с невзгодами, смогли получить образование и уберечь себя от идеологических и прочих вирусов.
Николай Михайлович Рубцов почти не рассказывал о своем детстве. Он стыдился сиротства, словно это была только его личная беда, а не беда всей страны. Виною всему была война. Но почему же теперь, в мирное время, так много у нас сирот, вернее, полусирот, воспитываемых без отцов? И как влияет сей странный феномен на раскрытие и становление природных возможностей? Я убежден, что плохое это влияние, но сейчас речь не об этом. Сейчас хочется поразмышлять о том, как, по каким причинам детдомовский мальчик становился вдруг художником, выразителем народных чаяний, имеющим право создать такую строку:
Россия, Русь! Храни себя, храни…
Я выписываю именно эту строку не для того, чтобы напомнить о рубцовской могиле, а для того, чтобы сравнить ее с другой строчкой, строчкой из песня. «Любите Россию», призывает по радио известная певица. В чем разница? И почему рубцовская строчка звучит естественно, а строчка из песни фальшиво? Почему далеко не каждый достоин подобной творческой смелости? Другая тоже популярная песня призывает: «Жалейте матерей»…
Использование народных святынь и самых высоких нравственных понятий в фискальных, так сказать, целях — не такая уж редкость не только в музыке, но и в поэзии, и в хореографии. Посредственные стихотворцы, музыканты, хореографы смело эксплуатируют внешнюю, «балалаечную» форму народной культуры, низводя эту культуру до своего уровня. Конечно, ей, народной культуре, ни тепло ни холодно от всего этого. Однако дело это и не совсем безобидное, поскольку неискушенный читатель, зритель, слушатель псевдохудожественность принимает сгоряча за подлинное художество, и выработка истинного вкуса к прекрасному у него затормаживается. Иногда навсегда. Аплодисменты, вызванные акробатическими прыжками, визгом и растягиванием бутафорских тальянок, до сих пор звучат на концертах знаменитых и самодеятельных коллективов. Но подобным танцорам-прыгунам, танцорам-волчкам надо присваивать не звания заслуженных артистов, а звания заслуженных мастеров спорта. Такое мастерство не имеет никакого отношения к истинно народному грузинскому, украинскому или какому-либо другому танцу.
Натурализм в композиторской деятельности проявляется в поверхностной обработке народных мелодий, в беззастенчивом, прямом и холодном заимствования. Точь-в-точь как делают это так называемые сказочники, пишущие на сюжеты народных сказок многоактные пьесы, либретто, сценарии. Не менее распространен натурализм, рожденный самой художественной средой, когда композитор, иногда даже непроизвольно, использует ритмы и мелодии своих же коллег. Другое проявление натурализма легко просматривается в смешении двух, а иногда и трех национальных признаков. Песенные гибриды, сочетающие в себе, например, азербайджанскую и украинскую мелодии, не трогают слушателей ни в Киеве, ни в Баку.
Вообще, искусству как живому и постоянно пульсирующему целому, по-видимому, свойственны и срывы, и временные недуги, и несерьезные увлечения. Так, нужно было появиться Николаю Рубцову и дюжине других серьезных поэтов, чтобы стала наконец понятна сорочья трескотня модных и очень громких стихотворцев, которые публицистику и стихотворный фельетон, а также рифмованные слова-конструкции выдавали за подлинную поэзию. До этого необычность и новизна приравнивались критиками к таланту, никто не хотел знать, что отнюдь не всякая новизна талантлива.
В музыке формалистический поиск, на мой взгляд, продолжается и сейчас. Чем иным можно объяснить, например, такое обилие разномастных балетов? Говорят, что в Большом театре заставили однажды танцевать даже Н. В. Гоголя. Не Хлестакова, а именно Гоголя. Но пусть на балетной сцене не Гоголь, а его персонажи, то есть Хлестаков с городничим. Увы, сатира в музыке то же самое, что и сатира в живописи или в архитектуре. Представить Левитана в сатирическом жанре очень трудно. Сатирической может быть только графика, да и то лишь в своей малой части — в карикатуре. Эксперименты, основанные на смешении жанровых признаков, выдаются за подлинное музыкальное новаторство. Больше того, находятся люди, и в немалом числе, всерьез утверждающие, что электронно-вычислительной технике под силу сочинять музыку и стихи.
Но эти люди путают искусство с шахматами.
Схематизм и конструктивизм, синтетическое искусство, создаваемые чуть ли не математическим способом, ничуть не лучше натурализма, хотя и не могут его терпеть.
Настоящая музыка живет особняком от обоих упомянутых направлений. Она равнодушна, даже брезглива к тому и другому. Бесплодность обоих явлений, их тщету и живучесть легче понять при сопоставлении поэзии и музыки. Думается мне, что Валерий Гаврилин и поэт Николай Рубцов выразили народную жизнь с одинаково вдохновенной силой. То, что сделано одним в поэзии, сделал и продолжает делать другой, но только в музыке. Я не осмеливаюсь сказать, кто из живописцев или графиков то же самое сделал в изобразительном искусстве. Но для меня несомненна правомерность такого сопоставления.
* * *
Городок Кадников дал название родному уезду наших дедов и прадедов. Когда-то моя бабушка Александра Фоминишна ездила в Кадников на лошади, оттуда же приезжали в нашу волость отряды вооруженных всадников. Приезжали по разным причинам. Говорят, что из маленького монастыря, что стоял около Кадникова, ушел в Радонеж безвестный инок Ослябя…
Обо всем этом в энциклопедии Брокгауза, разумеется, ничего не сказано, хотя Кадникову там посвящена порядочная статья. Через Кадников шел за обозом юный Михайло Ломоносов, чтобы отстоять русской науке ее славное будущее. Кадников просматривается насквозь, насквозь продувается чистыми полевыми ветрами. И если этого мало, чтобы туристы стремились в этот маленький городок, напомним, читателям о детском доме, в котором жил когда-то мальчик Валера Гаврилин — будущий русский композитор. Впрочем, жил он и в других детдомах: в деревне на берегу Кубенского озера, в поселке Ковырино. Подобно Николаю Рубцову, он не застал старинных народных песен, хороводов, широких свадеб и маслениц: безвременье прервало плавное течение традиций. Быть может, одни похоронные причеты и сохранились в Кадникове и Ковырине к тому времени.
Тогда откуда же все взялось? Всколыхнулось, родилось заново и воплотилось в прекрасные звуки?
Вспоминаю великолепную сцену из романа Л. Н. Толстого «Война и мир». То самое место, где Наташа Ростова без всяких предисловий, неожиданно для себя, легко и свободно пошла плясать под гитару своего дядюшки. Вспоминается и другое. В Малом театре репетировали мою пьесу. По ходу действия актеры должны были плясать барыню в ее северном варианте. Актеров учил специальный балетмейстер, но у них так ничего и не получилось (я сомневаюсь теперь: а знал ли сам-то балетмейстер, как пляшут барыню в нашем северном варианте?).
Но природный талант так мало значит без счастливых случайностей. Множество на первый взгляд незначительных обстоятельств могут в любой момент изменить судьбу будущего художника, причем далеко не в лучшую сторону.
И уж кто-кто, а Гаврилин-то эту истину познал на себе: выбиться из детдомовских и других общежитий на широкую творческую дорогу было не так-то и просто,
* * *
В музыке, в живописи, в архитектуре, на мой взгляд, быстрей, чем в литературе, можно сбиться на формалистский, бездуховный попек, при коем все новое обязательно считается и передовым. Новизна и необычность в таких случаях становится самоцелью, а не следствием вдохновенного и радостного труда. Народность и естественность при этом провозглашаются рудиментарными и чуть ли не отрицательными понятиями.
Вначале Валерий Гаврилин не избежал, кажется, подобных влияний. Но сравнительно быстро, хотя, может быть, и не без труда, он от них избавился, стал искренним и естественным, то есть самим собой.
Однажды Георгий Васильевич Свиридов подвел меня к стеллажу в своем кабинете: «Смотрите… все это надо доделать, отшлифовать. Не знаю, успею ли…» И он начал бросать на стол папки с нотами написанной, но еще никем не слышанной музыки.
