В. Белов - РАЗДУМЬЯ НА РОДИНЕ
Не будем слишком строги к стилю, обратимся к смыслу. О каком пособии речь? Пропаганда чего волнует автора? И так ли уж необходимо внедрять в художественную самодеятельность танец голого живота? В статье говорится: «В острой динамике современного ритма рождались один за другим танцы. И можно было лишь догадываться о трудной жизни коллектива: многочисленные комиссии, просмотры, решения и постановления, а в итоге — по настоянию городского отдела культуры ансамбль… «прикрыли».
В этом месте неискушенный общесоюзный читатель должен, вероятно, — возмутиться произволом вологодских властей. Но автор статьи тут же успокоила читателя: «Нет, «на улице все спокойно»: коллектив все-таки существует и недавно выпустил новую программу, которая получила высокую оценку зрителей, стала значительным событием в художественной жизни Вологды».
Что это за программа, какое это событие — мы уже толковали… Дальше в статье говорится что-то о «современных ритмах», о «вечерней жизни городского студенчества» и т. д. Конечно, после такого выступления работники отдела культуры наверняка усомнятся в собственной правоте: а вдруг и впрямь запрещали передовое искусство? Газета-то ведь столичная, орган весьма представительный.
Сторонники стриптизной новизны обычно и ссылаются на публикации в прессе, апеллируя, так сказать, к многознающим специалистам.
Недавно возможности такого апеллирования значительно расширило Центральное телевидение, включив в свои программы так называемую ритмическую гимнастику. Вообще, всевозможные эстрадные дивы, танцы, ритм-балеты маскируют своими интеллектуальными названиями подчас самую обычную пошлость. Проникла такая эстетика и в спортивные передачи. Я говорю о пресловутой аэробике, которую пропагандирует мастер спорта Елена Букреева и режиссер Леонид Кривицкий. Разумеется, вкупе со своими редакторами. Нескромные позы, иногда совсем циничные движения, соответствующая музыка, деланные улыбки «физкультурниц», эти бикини и полосатые, как в двадцатых годах, чулки — все это служит определенным, отнюдь не целомудренным целям. Двое юношей, задвинутых постановщиком куда-то на задний план, выглядят в этом женском коллективе явно лишними.
Так что же смотрят миллионы телезрителей — гимнастику или стриптиз? Что подо что маскируется и какие формы мимикрии предстоит увидеть нам в ближайшем будущем? Вопросы, на мой взгляд, отнюдь не риторические. Разрушение эстетики, поощряемое массовыми эстрадными зрелищами, обусловлено размыванием четких нравственных критериев. Граница между ханжеством и подлинным целомудрием действительно очень зыбка, неуловима. К нашему счастью, настоящее искусство все ставит на свои места, четко разделяя хорошее и дурное. Искусство же посредственное, нетребовательное к себе все путает (иной раз намеренно), перемешивает, перемежает. И лженовизне в этих условиях очень привольно. Еще опасней становится эта новизна, когда ею увлекаются люди талантливые, такие, как Виталий Постников — постановщик «эстрадных танцев» в Вологодском Дворце железнодорожников. С участием тех же самых «гёрлс» — вологодских девчонок — он поставил превосходный балет на музыку Пятой симфонии Дм. Шостаковича. Автор же упомянутой статьи хвалит В. Постникова за «эстрадные танцы». Подобный прием может, конечно, ввести в заблуждение не только горотдел культуры. Но — ненадолго. Разница между пошлостью и настоящим искусством почти сразу обнаруживается, и лженовизна становится очевидной. Как очевидной стала и та простая истина, что кукурузе не климат около Полярного круга…
* * *
Сия новизна — увы — живет и здравствует «е только в сельском хозяйстве. Наверное, с нею в близком родстве состоит девальвация понятий искусство, художество. В самом деле, разве не называют искусством уже и ходьбу по проволоке, манипулирование пустыми либо наполненными бутылками и т. д.? Шахматы — искусство, вождение автомобиля — искусство. Гимнастика — художественная, виртуозное катание на льду — обязательно и балет. Существует поварское искусство и даже художественная прическа.
Размыванию понятийных границ во многом способствовал кинематограф. Киносценарий называют художественным произведением. Рожденный техническим прогрессом, соединивший в себе несколько видов творческой деятельности кинематограф может обойтись без любого из них, может быть даже и без киносценария. Тем не менее сценарий критики называют самостоятельным литературным художественным произведением. Но художественное произведение живет достаточно долго — в этом один из главных его признаков. А что происходит со сценарием после постановки фильма? Он исчезает, растворяется в зрительных и слуховых образах. Определение «художественное произведение» киносценарию явно не по силам, новый литературный жанр оказался нежизнестойким…
В других случаях мода на жанровую новизну привела к компрометации и внутрилитературных жанров. Так, иногда обычную запись в блокноте называют рассказом и публикуют. Но запись в блокноте есть запись в блокноте. Поэтому и придумываются новые жанровые названия (новелла, этюд, зарисовка, миниатюра и пр. Автор этих строк тоже отдал дань легкомысленной моде). Один за другим придумывались новые жанровые подзаголовки и для романа, и само это придумывание до сих пор считается элементом художественного творчества (роман-эссе, роман-исследование, критические романы и т. д.).
Но особый вред нашей литературе и одновременно театральному искусству нанесло, на мой взгляд, размывание четких границ понятия «драматургия». Жанровая новизна в драматургии открыла, как говорится, кингстоны, и в театр хлынула инсценированная проза. Назначение же прозы, как мне представляется, несколько иное…
Пренебрежение к законам драматургического литературного жанра было полезно, может быть, для самой прозы, но вовсе не для драматургии и, следовательно, не для театра. Режиссерский театр, позаимствовавший многие приемы у кинематографа, свел на нет драматургическую основу, снизил критерий художественности.
Этическая сторона такого явления требует особого разговора. Что бы сказал Л. Н. Толстой при виде своего имени на афише Ленинградского БДТ? «Л. Толстой, — гласит надпись. — История лошади». Но ведь для сцены Толстой писал «Живой труп» и «Власть тьмы», а не «Хол-стомера». Кто-кто, а Толстой-то прекрасно знал разницу между прозой и драмой. А что бы подумал великий писатель после спектакля? Впрочем, на спектакль, эстетика которого снисходит до лошадиной случки, вряд ли пошел бы тот, кто всю свою жизнь думал о необходимости нравственного самоусовершенствования…
1985
ИЗ НАРОДНЫХ ГЛУБИН
Сорок послевоенных лет… Газетная рубрика «Никто не забыт, ничто не забыто» не лишена все же праздничного максимализма: нельзя жить, не забывая страданий. Наша память надежно хранит радость победных весенних дней. Многим людям еще снятся россыпи военных салютов, звучание гимнов и маршей. Особенно памятны гудки паровозов, которые бежали по необозримым родным краям, развозя по домам солдат-победителей. Но мы не хотим вспоминать соленую окопную кровь и желтизну санбатного гноя, пронизывающую жуть женских рыданий и смертную безысходность в глазах дистрофиков. Может быть, это и справедливо. Но справедливо ли?
Вот, сейчас, в эту секунду, мне вспомнились трагические, написанные примерно за сто лет до ленинградской блокады строчки Н. А. Некрасова:
Равнодушно слушая проклятьяВ битве с жизнью гибнущих людей,Из-за них вы слышите ли, братья,Тихий плач и жалобы детей?
3Как много их, тех маленьких страдальцев, тех мучеников, принявших самую раннюю смерть! За что, почему они погибли? Печальные детские глаза смотрят на нас из прошлого. Помню, в начале войны наши матери мыли полы, ла-вки, окна в брошенных за годы коллективизации домах. Мы, ребятишки, с нетерпением ждали своих ленинградских сверстников, но так и не дождались. Может быть, как раз те ребята, которых мы ждали в Тимонихе, чтобы вместе пережить лихолетье, утонули в холодной ладожской полынье. И никто уж не скажет теперь, сколько среди них было будущих поэтов и музыкантов. Такой вопрос, впрочем, слегка отдает кощунством, — ведь право на жизнь для всех одинаково…
Да, право на жизнь одинаково для всех рожденных и, может, даже едва зачатых. Так же как право на спокойное детство, на крышу над головой и хотя бы малую толику родительской нежности. Судьба многих детей, которых смерть во время войны пощадила, судьба миллионов сирот не менее трагична. Человек, лишенный родных, даже будучи взрослым, испытывает горечь обделенного, а что говорить о горечи беззащитного детского сердца?
Наша культура была обескровлена годами войны и послевоенными бедами. Можно заново выстроить города и заводы, но кто вернет нам загубленные сиротством таланты?
