Уильям Фолкнер - Сойди, Моисей
— Неужели вы не понимаете? — воскликнул Айзек. — Неужели не видите? Весь наш край, весь Юг проклят, и на всех нас, кого он родил и вскормил, на белых и черных равно, лежит это проклятие. И пусть именно мой народ принес проклятие на здешнюю землю, но потому-то, возможно, как раз его потомки смогут — не противостать проклятью, не бороться с ним — но, может, просто дотерпеть, дотянуть до поры, когда оно будет снято. И тогда придет черед для вашего народа, потому что наш черед упущен. Но не теперь. Не сейчас еще. Неужели вы не понимаете?
Хозяин хибары стоял в своей неизношенной, все еще пасторского вида одежде, хотя и не столь уже новой, заложив палец между страниц книги, — храня место, до которого дочел, — а в другой, нерабочей руке держа очки без стекол, точно дирижер палочку, и городя свою звучную, размеренную околесицу несбыточной надежды и безмерного безумия:
— Ошибаетесь. Проклятие, принесенное вами, белыми, уже снято. Оно отменено и аннулировано. Пришла новая эра, посвященная, как и замышляли наши отцы основатели, свободе, воле и равенству всех,32 и для всех страна будет новым раем земным…
— Свободе от чего? От труда? Земным раем — вот это? — Он сделал рукой резкий охватывающий жест, и в сырой, холодной, просквоженной, промозгло пахнущей негром убогой комнате обоим словно бы увиделась вся целокупность пустых полей вокруг них — без плугов, без семян, без огорож от скота, которого нет ни снаружи, ни внутри конюшни или хлева, коих тоже нет. — И это уголок земного рая?
— Вы приехали в худую пору года. Зима. Кто же зимой хозяйствует.
— Так. И, разумеется, пока земля непахана, жене ни пищи не надо, ни одежды.
— Я получаю пособие, — сказал хозяин. Сказал таким тоном, каким возвещают: «На мне почиет божья благодать» или «Я владею золотым прииском». — И есть отцова пенсия к тому же. Чек прибывает первого числа. Сегодня какое у нас?
— Одиннадцатое, — сказал он. — Еще впереди двадцать дней. Как проживете эти дни?
— В доме есть кое-какие продукты, взятые в кредит у лавочника в Миднайте. Он получает в банке по этому чеку. Я оформил на него доверенность в целях обоюдной…
— Так. А если этих продуктов не хватит на двадцать дней?
— У меня еще осталась одна свинья.
— Где она?
— На воле, — сказал хозяин. — Здесь в обычае пускать на зиму скот на вольный выпас. Время от времени она является домой. А не явится — тоже не беда; я смогу, вероятно, отыскать ее по следам, когда приспеет…
— О да! — воскликнул он. — Беды нет никакой, ведь чек прибудет. И лавочник получит по нему и вычтет стоимость уже съеденного вами, и если что останется из денег, то остаток ваш. А к тому времени и свинья будет съедена или так и не поймана, и что собираетесь делать тогда?
— Тогда уже весна почти наступит, — сказал тот. — Весной я планирую…
— Наступит январь, — сказал он. — А затем февраль. А затем еще добрая половина марта… — и когда остановился снова, проходя кухню, Фонсиба не шевельнулась, словно даже не дыша, как будто неживая, — лишь глаза смотрят на него; он шагнул к ней, но и теперь она не шевельнулась в своем углу, потому что отодвигаться было некуда; лишь огромные бездонные иссиня-черные глаза в узком, худом, исхудалом светло-кофейном лице глядят неузнающе, без тревоги, без надежды.
— Фонсиба, — сказал он. — Фонсиба. Здорова ли ты?
— Я свободна, — сказала она. Миднайт состоял из трактира, платной конюшни, большой лавки (туда, значит, и поступает этот чек в целях обоюдной выгоды и удобства, подумал он), лавчонки, салуна и кузницы. Но был здесь и банк тоже. Председатель правления (а попросту — владелец банка) оказался земляком, миссисипцем, и в войну, как и отец, служил у Форреста в коннице; и, разгрузившись, сняв с тела золотой пояс впервые за восемь дней пути, и взяв карандаш и бумагу, Айзек помножил три доллара на двенадцать месяцев и разделил тысячу долларов на полученное число; таким путем деньги можно будет растянуть почти на двадцать восемь лет, и в теченье этих лет она по крайней мере не умрет с голоду; владелец банка обещал самолично отправлять эти три доллара через надежного посыльного ей в собственные руки ежемесячно пятнадцатого числа; и он вернулся домой, и на этом записи кончались, ибо к 1874 году и отец и дядя уже умерли, и старые счетные книги — как отец положил их на место в тот день последней записи в 1869 году, так они и остались лежать на своей полке над столом. Но он мог бы докончить родословную:
Лукас Квинтус Карозерс Маккаслин Бичем. Младший из сыновей, из не умерших в младенчестве детей Томиного Терла и Тенни Бичем. Родился 17 марта 1874 г. —
да только кончена она была и так уж: не Люций Квинтус и т. д. и т. д., а Лукас Квинтус, — не отказываясь называться Люцием, а просто убрав это слово; не отклонив, не отбросив все имя, а на три четверти использовав его — попросту взяв имя и преобразив его, из чужого, белого, сделав своим собственным, сам его составив, сам породив и утвердив и наименовав себя, как учинил то некогда и старый Карозерс, что бы там ни стояло в метрических записях
и это уже всё: в 1874 году Айзек был мальчик; в 1888 году — взрослый мужчина, отказавшийся, отвергнувший, свободный; к 1895 году — муж, но не отец, женатый, но все равно что вдовый, и давно уже понявший, что человек не бывает свободным и, вероятно, не вынес бы свободы; состоящий в браке и живущий в Джефферсоне, в новом, наскоро сколоченном домике (участок и материал для дома дал молодоженам тесть); и вот однажды утром возник в дверях комнаты Лукас, и — взглянув на дату мемфисской газеты, которую держал в руках, читая, — Айзек подумал: «Сегодня день его рождения. Ему исполнился двадцать один», и Лукас произнес: «Сколько там осталось денег, что отписаны старым Карозерсом? Мне их надо. Все, сколько ни есть».
и это всё; и Маккаслин:
— Были и другие, не одни лишь Бак и Бадди ощупью следовали правде, столь запутанной для тех, кто проповедовал ее, и столь малопонятной для тех, кто ее слышал; и все ж настал ведь 1865-й год.
а он:
— Но недостаточно их было. И недостаточно было отцу и дяде Бадди следовать ощупью правде пусть и через два всего лишь поколения после деда; мало этого было бы, если бы даже, кроме деда, не было пред Его ликом никого и не нужно Ему было бы и отбирать, избирать. Но все ж Он предпринял попытку. И знаю, что ты сейчас скажешь — что, сам сотворив людей, Он мог надеяться на них не больше, чем гордиться ими иль печалиться. Но Он и не надеялся, Он просто ждал, что будет, потому что создал их, дал им жизнь и движенье, и притом так уже долго с ними провозился; а возился с ними столько потому, что видел, как, отдельно взятые, они способны на все самое высокое или же низкое, спутанно и непонятно всплывающее в их воспоминании небес, где создан ведь и ад тоже, — и потому Он должен допустить их либо допустить кого-то где-то равного Себе и, значит, перестать быть Господом — и потому должен принять ответственность за то, что сотворил сам, дабы не возроптать на самого себя в своем верховном горнем одиночестве. И знал Он, должно быть, напрасность попытки, но ведь Он был их создателем и видел их безмерную способность на высокое и низкое, ибо сформировал их из Первоосновы, содержащей всё, и наблюдал их каждого с тех пор в их высоте или низости, а почему? а как? или хотя б когда? — они и не ведали; и наконец увидел Он, что у всех у них дедова натура и что даже из отобранных, избранных лучшие будут всего-навсего Баками и Бадди, а иного ждать Ему нельзя (не надеяться, о нет, а ждать), и даже таких Баков окажется мало, а в третьем поколении даже их не станет, а только…
и Маккаслин:
— Вот то-то же.
и он:
— Да. Если Он смог провидеть моего отца и дядю Бадди в дедовом естестве, то и меня Он должен был провидеть — Айзека, Исаака, рожденного во времена уже не Авраамовы и не согласного быть отдаваемым в жертву;33 оставшегося без отца и, значит, в безопасности; отвергнувшего жертвенник, ибо раздраженная Рука на сей раз может и не дать козленка для заклания взамен…
и Маккаслин:
— Убегаешь?
и он:
— Пусть так. Убегаю… И наконец однажды Он промолвил то же, что сказал ты в этой комнате тогда мужу Фонсибы: «Довольно. Хватит»; не в раздражении молвил, не в гневе, даже и не оттого, что противно стало до смерти, как тебе тогда, а просто «Хватит», и окинул взглядом все в последний раз, еще один раз напоследок, ибо Он ведь создал их; оглядел этот край, этот Юг, которому даровал столько — леса для дичи и реки для рыбы и глубокую тучную почву для сева и влажную весну, чтобы всходило семя, и долгое лето, чтобы вызревало, и ясную осень на сбор урожая, и короткую мягкую зиму для блага людей и животных — и не увидел надежды нигде, и за пределы края кинул взгляд, туда, где должна бы обитать надежда, где на восток, на север и на запад беспредельно раскинулся весь этот столько обещавший материк, задуманный как гавань, убежище для воли и свободы от того, что ты назвал жалким закатом Старого Света, — и предстали Его взору богатые потомки работорговцев, бабы обоего пола, для которых негр, о чьих бедах они вопили, был таким же экспонатом, экзотическим образчиком, как бразильский привезенный в клетке попугай, — бабы, принимающие в теплых, наглухо закупоренных залах резолюции о насилии, об ужасах, о возмущении и отвращении; политиканы, громовыми речами добывающие голоса избирателей, и проповедники, шаманскими спектаклями зарабатывающие свой гонорар, для кого несправедливость и насилие, чинимое над неграми, было такой же отвлеченностью, как Тариф, как Серебро или Бессмертие, и для кого кандалы и отрепья черных рабов служили такой же митинговою приманкой, как и пиво, флаги, огнь геенны, игра на пиле и прочие цирковые фокусы; и предстали вертящиеся шестерни фабрик, ради прибыли производящих новые кандалы и новое убогое тряпье взамен сносившегося, прядущих хлопок и выпускающих машины для его очистки, вагоны и суда для перевозки, и предстали люди, что владеют фабриками и получают прибыль, что устанавливают и берут налоги на хлопок, и плату за его перевозку, и комиссионные за продажу, — и мог бы Он отвергнуть их как свое творение отныне и вовеки из рода в род, пока не только Старый Свет, из которого Он спас их, но и этот Новый Свет, который он открыл им и куда привел их как в убежище и гавань, обратится в жалкий камень, охладевающий на последнем багряном закате среди бездыханного моря,34 — если бы не один молчаливый вахлак средь всего этого пустого шума и никчемной ярости, не один-единственный простак средь всей этой оравы крикунов, который был настолько простаком, что решил: насилие и ужасы — это не жупел и не отвлеченность, а просто-напросто насилие и ужасы, и был настолько вахлаком, что решил действовать, а болтать он не мастак был и не грамотей, — или, возможно, недосуг ему было болтать, — один из всех из них, не сверливший Ему слух лестью и божбой, потом мольбою, а потом угрозой и не удосужившийся даже уведомить Его заранее о своем намеренье, так что другой кто, помельче Его, мог бы и не обратить внимания на простое действие — на снятие дедовского длинноствольного ружья с оленьих рогов над дверью, — и, заметив это действие, Он молвил: «И меня зовут Браун».35 А тот: «И меня тоже». И Он: «Тогда кто-то из нас не Браун. Ведь я против убийства». А тот: «И я тоже». И Он, торжествующе: «Так куда же ты идешь с этим ружьем?» И тот ответил одной фразой, одним словом; и Он, не ведающий ни надежды, ни гордости, ни печали, изумился: «Но где же твое Общество, твой Комитет и Должностные Лица? Где твои Протоколы, Предложения? Парламентские Процедуры?» А тот: «Я не против всего этого. Протоколы с процедурами, должно быть, хороши для тех, у кого время есть. Я только против того, чтобы слабых, потому что они негры, держали в рабстве сильные — потому только, что белые». И вот Он снова обратил благой свой лик к нашему краю, решив его все же спасти, ибо столько уже для нас… и Маккаслин:
