Уильям Фолкнер - Сойди, Моисей
Амодей Маккаслин Бичем Сын Томиного Терла и Тени Бичем 1859 г умер 1859 г
затем сплошь дядиной рукой, потому что отец служил теперь в кавалерийской части под командой бывшего работорговца, чью фамилию не знал даже, как пишут; и не на отдельной странице, и не полную даже строку занял следующий некролог:
Дочь Томиного Терла и Тени 1862 г
и ниже опять куцая строчка, даже без указания пола, и причина смерти не указана, но угадать ее мальчик мог, ибо Маккаслину Эдмондсу было в тот военный год уже тринадцать, и он помнил, что голодная пора была тогда не только в Виксберге:29
Ребенок томиного Терла и Тени 1863
и опять запись той же рукой, но этот выжил, словно Теннино упорство и меркнущий разбавленный свирепый дух старого Карозерса в конце концов победили даже голод, — и запись четче, полней, аккуратней, грамотней всех прежних, как если бы старик, кому вообще бы следовало родиться женщиной, заботившийся о четырнадцатилетнем внучатом племяннике-сироте, стряпавший, перебиравшийся кое-как да еще пытавшийся в отсутствие брата спасти от разрухи остаток плантации, счел добрым знаменьем и вестником надежды то, что безымянный новорожденный отпрыск рабов прожил уже достаточно, чтоб успеть получить имя:
Джеймс Фукид Бичем Сын Томиного Терла и Тенни Бичем Родилса 29 декабря 1864 г и мать и ребенок в порядке Хотели назвать Теофил но предыдущие названы были Амодей Маккаслин и Каролина Маккаслин и оба не выжили так что отговорил Родилса в два часа ночи и мать и сын в порядке
но дальше пустота, пробел; пройдет еще два года, прежде чем мальчик, почти уже взрослый теперь, вернется из напрасной поездки в Теннесси с нетронутой третью наследной доли, завещанной старым Карозерсом его черному сыну с потомками; когда ясно стало, что трое из Тенниных детей выживут, их белые дядья увеличили эту долю, отписали каждому из них по тысяче долларов с выплатой (буде окажется возможным) по достижении совершеннолетия, и сам он допишет, довершит страницу, и завершенней уж она не станет и тогда, когда рожденные в 1864 году (да и в 1867-м, когда увидел свет сам мальчик) пройдут все сроки и пределы жизни, мыслимые и желанные и даже нежеланные уже; допишет почерком своим, похожим не на отцовский или дядин и не на почерк Маккаслина Эдмондса, а курьезно похожим на почерк деда, только без орфографических ошибок:
Скрылся в ночь своего совершеннолетия 29 дек. 1885 г. Путь прослежен Айзеком Маккаслином до Джексона, штат Теннесси, и там след потерян. Причитающаяся треть наследства — 1000 долларов — возвращена опекуну, Маккаслину Эдмондсу, сегодня, 12 янв. 1886 г.
но это будет не сейчас, а через два года; и далее почерк отца опять (боевой командир его уже отвоевался и отторговал рабами), одиночная и последняя отцова запись в книге — еще неудобочитаемей прежних, почти вовсе неразборчива благодаря скрючившему отца ревматизму и почти вовсе свободна от всех намеков на правописание, как если бы четыре года, провоеванных под началом того единственного человека, кто сумел когда-либо продать ему негра, да еще и надув притом, убедили отца в тщете не только упованья и надежды, а и орфографии:
мис софонсиба род доч т т и т 1869
но не веры и воли, ибо запись произведена все-таки — сделана, как сказал ему Маккаслин, левой рукой, но сделана — одиночная и последняя; с год тому назад родился он, Айзек, а еще пройдет около года, и отец и дядя Айзека будут уже оба лежать в могиле. И опять почерк самого Айзека, бывшего при этом, видевшего: в 1886 году ей только лишь исполнилось семнадцать, она была двумя годами моложе его, и он был в лавке, когда Маккаслин явился из первых, светлых сумерек и коротко сказал: «Жениться хочет на Фонсибе», и за спиной Маккаслина он увидел того чужака, ростом выше Маккаслина и одетого лучше, чем одевались обычно Маккаслин и большинство знакомых мальчику белых; негр-чужак вошел в лавку, как входит белый, и встал, как стоит белый, как если бы он пропустил Маккаслина вперед не потому, что у Маккаслина белая кожа, а просто потому, что Маккаслин живет здесь и знает дорогу; и заговорил он как белый, бросив на мальчика острый взгляд поверх плеча Маккаслина и больше уж не интересуясь им, — так взглянул бы сдержанный и зрелый белый человек, не то чтобы нетерпеливый, но занятой и дорожащий временем.
— Жениться на Фонсибе? — вскричал мальчик. — На Фонсибе? — И, умолкнув, в свою очередь сдержавшись, стал глядеть и слушать, что говорили Маккаслин с негром:
— Жить, говоришь, будете в Арканзасе?
— Да. Там у меня собственность. Ферма.
— Собственность? Ферма? Твоя?
— Да.
— А слово «сэр» ты не употребляешь?
— Употребляю — в обращении к старшим.
— Понятно. Ты с Севера.
— Да. Жил там с детства.
— Но отец был рабом.
— Да. Был когда-то.
— Так откуда же ферма в Арканзасе?
— Дар отцу от государства. От Соединенных Штатов. За воинскую службу.
— Понятно, — сказал Маккаслин. — У янки служил.
— Служил в армии Соединенных Штатов, — сказал негр; и опять вскричал мальчик — крикнул Маккаслину в спину:
— Позови тетушку Тенни! Я побегу за ней! Я…
Но Маккаслин и ухом не повел; не оглянулся и чужак на голос, и оба продолжали разговор, точно мальчика не было в комнате:
— Раз у тебя все, как вижу, улажено, — сказал Маккаслин, — то зачем же испрашивать мое согласие?
— Я не испрашиваю, — сказал негр. — Я признаю ваш авторитет лишь постольку, поскольку вы признаете свои обязательства перед ней как перед членом семьи, которой вы глава. Я не прошу позволения. Я…
— Довольно, хватит! — сказал Маккаслин. Но негр и не запнулся. Он не то чтобы не обращал внимания или не расслышал Маккаслина. Но он занят был — не самооправданием, не извинением, а просто уведомлением Маккаслина, и уведомить надлежало непременно и безотносительно к тому, слушает Маккаслин или нет. Было так, точно чужак сам с собою говорит, удостоверяется, что слова прозвучали вслух. Он с Маккаслином стояли выпрямясь, лицом к лицу — не вплотную, но поближе, чем на фехтовальном расстоянии; и не повысив тон, не сшибаясь голосами говорили они, а лишь сжато и жестко:
— …извещаю, ставлю вас заранее в известность, как главу семьи. Делаю это как порядочный человек. Кроме того, вы по-своему, насколько позволял ваш кругозор и воспитание…
— Хватит, сказал я, — произнес Маккаслин. — И чтоб тебя здесь не было. Уходи до наступленья ночи. Уходи.
Но еще минуту тот не двигался, созерцал Маккаслива бесстрастным, ровным взглядом, словно наблюдая в зрачках Маккаслина крохотное отраженье своей гордой позы.
— Да, — проговорил он. — В конце концов, это ваш дом. И вы по-своему… Но все равно. Вы правы. Хватит и сказанного. — Он повернулся к дверям; помедлил, но лишь мгновение, говоря уже на ходу: — Не тревожьтесь. Я ее не стану обижать. — И ушел.
— Но как она с ним познакомилась? — воскликнул мальчик. — Я о нем и не слыхал ни разу! А Фонсиба сроду никуда не ходила отсюда, кроме как в церковь…
— Ха, — сказал Маккаслин. — Даже родители только впоследствии, когда уже поздно, узнают о том, как их семнадцатилетней дочке привелось спознаться с человеком, который и женится на ней тоже, если у нее звезда счастливая.
И утром их обоих уже не было — Фонсибы тоже. Больше уж Маккаслин ее не видел; не увидел Фонсибу и он, Айзек, потому что женщина, которую он наконец разыскал пятью месяцами позже, была неузнаваемая, незнакомая. Он повез с собой третью часть того трехтысячедолларового фонда — золотыми монетами, спрятанными в нательный специальный пояс так же, как год назад, когда понапрасну ездил в Теннесси на розыск Тенниного Джима. Муж Фонсибы оставил у Тенни какой-то адрес, а месяца через три пришло письмо, написанное им же, хотя Алиса, жена Маккаслина, обучила Фонсибу грамоте, и письму тоже немного. Но почтовый штемпель на конверте не соответствовал оставленному адресу, и он поехал — по железной дороге, покуда не кончилась, затем дилижансом, затем в наемной тележке и снова поездом, — теперь уж он был путником опытным и сыщиком опытным, а на сей раз и удачливым, ибо новую неудачу допустить было нельзя; ползли, ползли мимо бесконечные декабрьские пустынные и слякотные мили, и ночлег сменял ночлег в гостиницах, в придорожных бревенчатых трактирах, где, кроме стойки, ничего почти и не имелось, и в домишках у чужих людей, и на сене в глухих сеновалах, и нигде он не смел раздеваться из-за потайного своего золотого пояса, подобно евангельскому волхву, скрытно едущему в Вифлеем с дарами;30 и даже не надежда вела его, а одна лишь стиснувшая зубы решимость, он твердил себе: «Я обязан ее разыскать. Обязан. Одного из них мы уже потеряли. На этот раз я должен разыскать». И разыскал. Сгорбясь под неспешным ледяным дождем, на измученной наемной лошади, забрызганной грязью по грудь и бока, он доехал — увидел бревенчатое одинокое строение с глиняной трубой, как бы зримо размываемое дождем, обращаемое в нечто бесполезное и безымянное, в груду мусора, на этой глухоманной пустоши без ограды, без дороги, даже без тропы, — ни конюшни, или там сарая, или хоть курятника; просто одна длинная хибара-самостройка, притом неумелая, и рядом кучка неумело нарубленных дров, которой хватит этак на день топки, и даже отощалого пса нет, чтобы вылез из-под дома с лаем навстречу гостю, — ферма только еще в зародыше, хорошая, возможно, ферма, плантация даже, быть может, но не теперь, а разве в будущем, достижимом лишь путем неослабных, неустанных, тяжких трудов и жертв; он толкнул шатучую дверь в кособокой раме и вступил в ледяный сумрак кухни, где не горел огонь и не варилась пища, и разглядел грубо сбитый стол, а по ту сторону стола вжавшееся в дальний угол стен светлокофейное лицо, знакомое всю жизнь, а теперь незнакомое вовсе, — тело, рожденное в сотне шагов от комнаты, где сам рожден, и родное по крови, но теперь заполоненное наследьем черных поколений, для которых явившийся внезапно белый верховой — это скорей всего наемник белых же, патрульщик, при ком иногда пистолет, а уж плеть непременно; он прошел дальше, в единственную комнату хибары, и там, в качалке перед очагом, увидел самого хозяина за чтением — сидит на единственном стуле хибары у скудного огня, для которого дров не осталось и на сутки, в том же пасторском сидит сюртуке, в каком вошел в лавку пять месяцев назад, и в золотых очках, — когда он поднял от книги глаза и встал, Айзек заметил, что очки без стекол, — читает книжку среди запустенья этого, на слякотной земле без ограды, без тропы, даже без сараюшки для скота; и от всего, от одежды, от самой даже кожи несет этим зловонным чадом несбыточной и неразумной мечты, разит безмерной алчностью и безрассудством «саквояжников», идущих вслед за победившей армией.31
