Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Господин Кольбрун порекомендовал старинный банк на Кёртнерштрассе, но когда Мишка попросил проводить его туда, так как он неопытен в делах, старик наотрез отказался.
— Эх, дружок, слишком многого вам захотелось. Ступайте туда один, и никто вас не обкрадет. Там люди честные. Кроме того, я со своей больной ногой могу поехать только в коляске, что вряд ли пошло бы на пользу вашему капитальчику. А сколько денег хотите вы положить? — спросил он небрежно.
— Девяносто девять тысяч форинтов.
— Что? Как вы сказали? Девять тысяч форинтов?
— Девяносто девять тысяч.
— Наличными?
— Да.
— А вы не сказки рассказываете?
— Да вот они у меня, в боковом кармане.
— Ах ты, шут подери! Ведь это огромные деньги! Пойду, сынок, пойду с вами, как же тут не пойти? Такие деньги заслуживают и заботы, и осмотрительности.
Он проводил Мишку, но после этого у него так разболелась нога, что знаменитый профессор якобы велел ему ни на минуту не оставаться без заботливого ухода. Господин Кольбрун так послушно внял приказу, что послал эстафету в Пожонь и выписал оттуда сразу двух сестер милосердия — своих незамужних дочерей, Жужанну и Кристину.
И, что может быть естественнее, — теперь и дочки познакомились с нашими молодыми людьми. Они были порядочные гусыни, но довольно хорошенькие. В девятнадцать, двадцать лет все девушки красивы и желанны. У Кристины были прекрасные голубые глаза и роскошные волосы цвета желтой глины. Когда они сидели за столом в ресторане, взгляд ее частенько останавливался на Мишке. Однажды утром Мишка Тоот, проходя мимо их номера как раз в тот момент, когда входила туда горничная, увидел сквозь приоткрытую дверь, как причесывается Кристина, увидел ее русые волосы до пят и больше не мог их позабыть. Какие-то привлекательные черты были, очевидно, и у Жужанны, потому что в один прекрасный день Дюрка Велкович заявил, что Вена скучнейший город в мире и осматривать здесь совсем нечего, не то что в Мюнхене, где Виттельсбахи собрали все, что можно, — словом, эти Габсбурги напрасно жили на свете, и нет у них ничегошеньки, — кроме любви их народов. Все улыбнулись. Но, как бы то ни было, это оказан лось достаточным объяснением того, почему Дюри после обеда оставался теперь дома и волочился за девицами Кольбрун. Впрочем, сверстники наших героев рассказывают, что в молодости у Жужанны стан был точно у серны, а пунцовый ротик, казалось, так и пылал огнем.
Что-нибудь, верно, да было — ведь и юноши не слепые, и как ни ругали они Вену, а все-таки не уезжали, хотя следующей остановкой в их путешествии был назначен Париж. Под разными предлогами они уже и дважды и трижды откладывали, свой отъезд. Флирт становился явным. Старик Кольбрун предоставлял дочерям полную свободу, иногда позволял им даже совершать вместе с молодыми людьми прогулки по Пратеру. Так это длилось с неделю, уже и персонал гостиницы догадывался обо всем, но ничего особенного все-таки не происходило, будто в колесницу Амура улиток впрягли. Сам господин Кольбрун подумывал уже отправить домой этих двух девиц, затребовав сюда двух других (дома оставались еще три). Но вот в один унылый дождливый день после обеда, когда они сидели за чашкой кофе Дюри Велкович попросил руки Жужики.
Красильщик ласково закивал седой головой, но прежде чем ответить, позволил себе злую шутку. Он нырнул вдруг под стол будто уронил что-то, и, заметив под скатертью, что рука Кристины в руке у Мишки, ответил Велковичу так:
— Почту за счастье и с радостью принимаю честное предложение, но только у меня есть, в некотором роде, возражение против самой личности. У Дюри Велковича вся кровь застыла.
— Не против вашей личности, сударик мой, а против Жужики. Я дал обет, — продолжал веселый красильщик, — что ни одну дочку не выдам замуж прежде Кристины, поэтому либо подождите, пока Кристина выйдет замуж, либо, если желаете, женитесь на ней.
Тут уже и Мишку Тоота бросило в жар, и Кристину тоже. Мишка прохрипел сдавленным голосом:
— Нет, Кристину не отдам!
— Так я и думал, — рассмеялся хитроумный красильщик. — Уж несколько дней я замечаю, что у вас у двоих обычно только две руки видны над столом.
Вот и получились две помолвки сразу, а потом и две свадьбы, которые через несколько дней весело, как и положено, справили в Пожони.
Господин Кольбрун остался верен своему слову. Тотчас же выплатил приданое зятьям, и Мишка все не мог надивиться, с какой легкостью родила ему Дюркина сотня тысяч эти пятьдесят тысяч, — ведь Кристину он взял бы и без приданого.
От поездки в Париж они не отказались, только теперь она превратилась в свадебное путешествие.
Полтора медовых месяца провели они все вместе в Париже. Мужья раздумывали о том, за что им приняться, а жены развлекались. Велкович решил, вернувшись домой, прежде всего раздобыть себе дворянство. Это проще простого, надо только хорошенько подмазать двух влиятельных агентов в Вене. По словам Дюри, тесть то и дело возвращался к этой теме, да и Жужанне хотелось того же.
— Словом, я буду искать себе дворянство, — повторял Дюри. — В Венгрии это необходимо. А ты что намереваешься делать?
— А я буду искать такую страну, где дворянство не нужно, — ответил Мишка, подразумевая под этим Америку, куда стремился с детства, начитавшись разных книг, которые разбередили его фантазию.
В Париже они думали остаться три месяца, но маленькую госпожу Велкович уже на второй месяц охватила тоска по родине, и она все плакалась; «Поедем домой! Что это за скучный город, где даже по-немецки не говорят. Нет, нет, больше я здесь не останусь!»
Так что Велкович трогательно попрощался с Мишкой, госпожа Велкович с Кристиной, и они вернулись домой в Пожонь, где Велкович и в самом деле раздобыл себе дворянство с помощью королевского персоналия[70] Иштвана Серенчи, у которого сестра Кольбруна, Людмила, жила в поварихах. Дюри Велкович стал Велковичем Лободским и купил себе в Тренчене небольшое поместье, но так как в хозяйстве он ничего не смыслил, то вскоре пустил по ветру все свои сто тысяч форинтов. Тут вступился папаша Кольбрун и заставил его использовать уцелевшее приданое для того, чтобы заняться каким-нибудь делом.
Новоиспеченный дворянин и руками и ногами отбивался от этого, — дескать, и так и эдак, и негоже герб позорить. Но, оказавшись в безвыходном положении, он открыл в Пожони меховой магазин, ибо, кроме как в мехах, ни в чем не разбирался (этому Дюрка научился чуточку в скорняжной мастерской отца); магазин, однако, не процветал, ибо богатые депутаты парламента предпочитали покупать своим возлюбленным муфты и собольи накидки в Вене. Но при всем этом такая профессия Велковичу больше всего была под стать, ибо шкуры тигров, медведей, песцов и других благородных зверей не могли кинуть тени на его «собачью шкуру»[71].
А Мишка Тоот с супругой оставался еще какое-то время в Париже, потом они переехали в Новый Свет, правда перед этим проведя несколько недель в Лондоне.
— Мы будем останавливаться в тех странах, где уже рубили голову королю, — говаривал Мишка. — А где еще не рубили, там нет. смысла останавливаться.
И, наконец, он попал в ту страну, где вообще никогда не было королей. Вот это настоящая страна! Здесь есть смысл не только остановиться, но даже и поселиться.
Поначалу он разглядывал и изучал нью-йоркскую жизнь просто как путешественник. Каждый человек чувствует себя в новой стране котенком, и только на седьмой день у него раскрываются глаза. Но эти семь дней могут тянуться и семь лет, и даже до самой смерти. Великое дело — уметь видеть.
После двухмесячного пребывания в Нью-Йорке он решил, что воспользуется своим искусством резать пенковые трубки, и открыл мастерскую. Когда сколько-то трубок было готово, открыл лавчонку и поместил в витрине свои шедевры, думая: теперь-то и хлынет народ, будет платить за его искусство звонкими долларами. Но расчет не оправдался. Extra Hungariam non est трубки, si est трубка, поп est ita [72]. Янки и матросы, самые яростные курильщики Америки, привыкли к деревянным и глиняным трубкам и точно так же не обращали внимания на стиль, форму и орнамент их, как не замечали, в какой коробке продается колесная мазь, изготовлена ли коробка из красного дерева, с резьбой или попросту сколочена из тоненьких дощечек. В трубке главное, чтобы она курилась и чтобы материал ее как можно лучше сопротивлялся влаге. Благородное искусство обкуривания трубок незнакомо американцам. Стремление сделать какой-то предмет белого цвета желтым или даже черным кажется им совершенно непрактичным и заслуживает внимания только в том случае, если предмет этот ворованный и благодаря изменению цвета становится неузнаваем.
Так что предприятие оказалось неприбыльным. Мишка очень скоро отказался от него и взялся за другое. Приметил он еще раньше, что американские пекаря пекут только хлеб, сдобу, и булки, а про так называемые рогалики, которые великолепно выпекал его отец, посыпая их сверху солью и тмином, понятия не имеют. Он обошел пекарни, расспрашивая о знаменитых рогаликах, под которые сто раз вкуснее пить и вино и пиво, и выяснил, что ни местные мастера, ни поклонники предобеденной кружки пива даже слыхом не слыхали о рогаликах. Тогда он принял отважное решение, грандиозно разрекламировав его в газетах и в афишах — короче говоря, построил огромную пекарню и сразу открыл в разных точках города три лавки для торговли солеными рогаликами и солеными же крендельками.
