Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
Молодой человек, стоявший за дверью, весело рассмеялся, совсем по-детски, невинным, беспечным серебристым смехом. Мишке показалось, будто зазвенел колокольчик, на котором не только трещины, царапины и то нет.
— Ну, ладно, хватит дурить, опомнись да поскорее впусти меня, — все еще смеясь, поторапливал его Велкович.
— Нет, нет!
— Старина, милый ты мой, я все объясню тебе, только впусти!
— Благодарю, но я не так доверчив. Столько денег, сколько я увидел у тебя, честным путем не заработаешь. Это я знаю. А все прочее меня не интересует. Духи волшебной лампы Аладдина могут проникнуть повсюду, только не в мою голову. Прошу тебя, удались, коли ты уж сбился с пути истинного. Довольствуйся тем, что твое пребывание здесь и без того запачкало меня, не перед самим собой, правда, но в глазах других.
— Я понимаю тебя, — ответил Дюри, — и даже восхищаюсь тем, как ты поступаешь. Я скверно пошутил, вот и расхлебываю теперь. Punctum [69]. Но говорю же тебе, что я невинен, как новорожденный младенец!
— Не верю.
— Так выслушай хотя бы!
— Не буду слушать.
— Даже убийцу не осуждают без допроса.
— А я осуждаю тебя! — торжественно крикнул Мишка. — Отойди от меня, сатана!
— Раз ты уж не впускаешь меня, так исполни хотя бы мою последнюю просьбу, — взмолился Дюри, — отвори окно, чтоб я просунул тебе одну бумагу.
— Зачем мне твоя бумага?
— Прочтешь, а коли не понравится, вернешь ее мне.
— Мне противно даже в руки взять ее.
— Если ты и тогда прогонишь, я без слов уйду навеки, но если…
— Что ты хочешь сказать этим «но если…»?
— Но если не захочешь читать, то, клянусь, сяду у тебя на пороге и не уйду отсюда живой, пока ты не выйдешь и не выслушаешь меня.
— Ладно. Кончим… Подойди с улицы, я отворю окно, всунь свою бумагу, ибо видеть тебя я не хочу. Я прочту ее, положу обратно, и ты сможешь ее взять.
Так и сделали. Дюри вышел на улицу и, разыскав из пачки бумаг, что лежала у него в кармане, один лист, поднялся на цыпочки и просунул его в щель зеленой ставни. Мишка Тоот услышал шорох бумаги, но все-таки не сразу подошел к окну, только чуть погодя протянул руку. Потом начал внимательна читать документ, составленный на немецком языке.
Но вот на его бледном лице появился румянец, и сердце громко забилось от радости. Вдруг он хлопнул бумагу об стол и, как был, без пиджака, жилета и шапки, выскочил на улицу к Дюри, бросился ему на шею, обнял его, потискал, расцеловал в обе щеки, потом схватил в охапку и, как тот ни протестовал, словно ребенка, понес в комнату.
— Ой, только не задуши! Все кости мне переломаешь. Пусти, прошу тебя! Я ведь только в коляске прокатиться хотел, а про такое средство передвижения не думал, не гадал. Но. Мишка нес его, словно пушинку, и все подыскивал слова извинений.
— Не сердись, — прошептал он, растроганный, — что я тебя оскорбил.
— Кошку ты оскорбил, а не меня. Буду я обращать внимание на твои оскорбления!
— А теперь садись и рассказывай обо всем по порядку.
— Теперь я и слова не скажу, пока ты не набьешь мне трубку.
— И не набью, и не подумаю, хоть бы ты навеки замолк. Я набивал трубку бедняку-приятелю, а набобу прислуживать не стану.
— Ладно, тогда я сам набью, хотя она и не будет куриться, как надо.
Они закурили, усевшись друг против друга за стол, уставленный моделями трубок. И Дюри Велкович рассказал другу о своей удаче.
— Удрал я от своего графа в Ишле, в первые дни июня, и прямиком направился в Вену, чтобы оттуда поплыть в Пешт. Было у меня всего двадцать форинтов. Я остановился в «Веселом пеликане» с тем, что ночь проведу в Вене, а утром поеду дальше. Блуждая под вечер по улицам, я со скуки взял билет в цирк, где выступала некая мисс Ленора Уолтон в восхитительной короткой юбочке. Была ли она красива? Думаю, что да. А как скакала верхом! Такого ты еще, батенька мой, не видел. Вся Вена сходила с ума, вся Вена явилась на представление, народу была уйма — во всяком случае, на одного человека больше, чем хотелось бы мне. Я имею в виду того человека, который вытащил у меня бумажник из кармана. Так что, выйдя из цирка, я очутился в незнакомом огромном городе с несколькими медяками в кармане. Вся кровь застыла во мне. Что теперь делать? Хотел тебе написать, но подумал: что же станется со мной, пока я не получу от тебя денег? Я был уже голоден, но как поужинаешь, когда не на что? Полный отчаяния провел я ночь в «Пеликане». И есть мне хотелось, и пить мне хотелось, и в таком состоянии строил я планы на следующий день. В конце концов, у меня не осталось другого выхода, как навестить своего дядюшку — доктора Протока. Он хоть и суровый холостяк, скупой и бессердечный человек — ты же достаточно наслышался о нем в Сечени, когда родители его ругали, — но все-таки, подумал я, не допустит же он, чтобы я погиб на улице при таких обстоятельствах. Хотя гордость и бунтовала во мне; а ненависть, впитанная в детстве, гнала кровь прямо в голову однако ж я пришел к этому решению. В конце концов, не так уж трудно выбрать, когда есть только один способ выкарабкаться. Э, была не была, попытка — не пытка. В крайнем случае он велит слугам вышвырнуть меня, но я и тогда буду не в худшем положении, чем сейчас. Да, но как тут найдешь в этом страшенном городе доктора Протока? Встав поутру, я стал спрашивать на улице носильщиков и разных прохожих, но, разумеется, никто и понятия не имел о докторе Протоке, хотя, по рассказам маменьки, выходило, что он знаменитый врач и вся Вена только о нем и говорит. Наконец какой-то пожилой господин посоветовал мне посмотреть где-нибудь в кафе список врачей. И в самом деле, я разыскал; «Д-р Винце Проток, проживает Кеметтер-гассе, 23». Охваченный страхом и надеждой, поспешно отправился я по указанному адресу и подошел к трехэтажному мрачному, неприветливому старинному дому. Там все было ветхим и дряхлым, на первом этаже помещалось несколько лавок и корчма «Старый ворон» в левом углу. Подворотня была темная, лестницы изрытые. Ну, думаю, права была бедная маменька; видно, к доктору Протоку и правда ходит много пациентов, они и истоптали всю лестницу. Следуя за шнурком колокольчика, я направился прежде всего в дворницкую узнать, где живет старик. Шнур привел меня к темной каморке в глубине двора. Там сидела старуха в очках и сосредоточенно раскладывала пасьянс — «Ну, что такое?» — проворчала она с досадой, когда я вошел, и даже не посмотрела на меня. «Где живет доктор Проток?» — спросил я. Она подняла левую руку, в которой не было карт, и высохшими костлявыми пальцами указала на потолок: мол, там он живет. «То есть на втором этаже?» — спросил я, ожидая: более подробных разъяснений, но она неохотно потрясла головой и теперь показала уже пальцами на пол, мол, доктор Проток живет внизу. «Как же так? В подвале? — спросил я недоверчиво. — Бабушка, вы шутите со мной? Господин доктор не может жить и наверху и внизу». В ответ на мое замечание старуха покраснела, и по собравшимся на лице складкам можно было заметить, что к ней подкрадывается приступ кашля. Но вдруг она выплюнула изо рта орех, который, как я узнал позднее, она держала под языком, раскладывая пасьянс, из-за какой-то особой приметы. Откашлявшись сначала и уставив на меня железные вилы глаз, она сказала: «Э-э, сударик мой, как я говорила, так и есть. Бабка Хёллер никогда зря не скажет.» Доктор Проток может жить и наверху и внизу, как я и показала неизвестно ведь, куда он попал — в ад или в рай. Он же помер!» — «О, господи, когда же он умер?» — «Да уж с полгода». — «Это ужасно!» — вырвалось у меня невольно, так как к не мог забыть про свое положение. «Что ужасно? — вскипела старуха. — Вам, больным, все одно, что один лекарь, что другой. Все они ни черта не смыслят. Другое дело я. Меня ведь он бросил на произвол судьбы, не позаботился даже. А вот как попадет дом в чужие руки, так бабке Хеллер скатертью дорожка, она в завещании не помянута! Скверный был пес, истинно говорю». — «Вот как? Стало быть, дом принадлежал ему? — спросил я. — А кто ж его унаследовал?» — «Да какой-то бродяга, никак его власти не разыщут, — ответила старуха Хеллер. — Какой-то нищий студент, по имени Дёрдь Велкович».
— Воображаю, как ты обрадовался, — перебил его Мишке Тоот, слушавший рассказ затаив дыхание.
— Можешь себе представить. Эти слова окрылили меня, я помчался к присяжному поверенному, мы разыскали с ним завещание у властей, то самое, что я давеча просунул тебе в окно. Адвокат, убедившись, что это я и есть, выдал мне богатый аванс и за месяц уладил все дело с наследством. Дом я продал за двести тысяч форинтов.
— И как у тебя хватило духу все это скрыть от меня? Дюри Велкович лукаво улыбнулся.
— Я хотел тебя испытать, посмотреть, такой ли ты настоящий, самоотверженный друг, каким я представлял тебя. Потому и был такой нахальный и требовательный.
— И что же показало тебе испытание?
