Эмма Донохью - Падшая женщина
— Эби? — В дверях стояла лондонская девчонка с охапкой белья в руках. — Хозяйка послала меня постирать эти новые косынки.
Эби прочистила горло.
— Подожди. Эта вода грязная.
— Очень хорошо, — с подозрительной вежливостью отозвалась Мэри Сондерс. Она свалила вещи на стол и пододвинула к себе табурет.
Чувствуя себя несколько скованно под ее пристальным взглядом, Эби продолжила работу.
Через пару минут молчания Мэри Сондерс по-детски подперла подбородок ладонями.
— Не сказать, что ты болтушка, а? — пробормотала она.
Эби принялась еще яростнее тереть белье.
— Так, значит, в Вест-Индии не говорят по-английски?
— Режут сахарный тростник, — буркнула Эби. — Некогда болтать.
— А я люблю поговорить, когда работаю.
Что она о себе думает? И это она называет работой? Как будто стирку можно сравнить с изнурительным трудом на тростниковом поле! Эби бросила в лохань мужское нижнее белье: фланелевые панталоны, муслиновые рубашки, шерстяные чулки и подвязки, все почти одинаковое, мало чем отличающееся друг от друга.
— Это хозяина? — спросила Мэри. Она успела ухватить за отворот штанины чьи-то бриджи, прежде чем они погрузились в воду.
Эби покачала головой.
— Ах да. Ворс короткий, и вот тут дырочка. Должно быть, это Дэффи. Полагаю, он слишком занят учебой, чтобы поставить заплатку. Странный парень, тебе не кажется? Дэффи, я имею в виду, — повторила она, как будто Эби не услышала ее первый раз.
Эби пожала плечами и взялась за очередную вещь.
— Он здесь уже давно? Много лет?
Неопределенный жест.
— Года три-четыре?
— Может, год, — неохотно выдавила Эби.
— А где он был до этого?
— Работал в гостинице у отца.
Мэри Сондерс покивала, оценивая услышанное.
— Да-да. Я так и вижу, как он наливает сидр гостям. Заляпал себе весь сюртук. — Она вытащила из кучи бархатные бриджи. — Ну, эти точно хозяина. Вот здесь ткань совсем не изношена, начиная с того места, где он подхватывает ее пуговкой. Расскажи мне, как он потерял ногу? Или он такой родился?
Эби снова пожала плечами — она и в самом деле не знала. Ей никогда не приходило в голову об этом спрашивать. Потерять часть тела так легко; просто удивительно, что люди доживают до смерти целыми и невредимыми. Она потыкала одежду палкой, глядя, как грязь поднимается кверху. Может быть, Эби и работала медленно, но зато она никогда не останавливалась. Это было первое, чему она научилась, когда вышла в поле, десяти лет от роду. Шевелись. Двигайся. Будь всегда занята.
Мэри оглядела пару шелковых чулок.
— Очень мило, — заметила она и провела пальцем по изящному узору. Она уже собиралась бросить их в лохань вместе с остальным бельем, но Эби ее остановила.
— Эти идут в холодную воду. — Она показала на другую бадью.
— А эти кружевные рюши? Наверное, это хозяйкины.
— Не мочить совсем. Чистить отрубями, чтобы убрать жир.
Мэри кивнула и подошла к бадье с отрубями.
— Я никогда не занималась стиркой в Лондоне. Для нас стирала соседка. Это ужасно сложно. Не знаю, как ты держишь все это в голове и ничего не путаешь.
Старается подольститься, поняла Эби. Не обращать внимания.
Мэри вытянула батистовую сорочку.
— Ну а это наверняка принадлежит миссис Эш. Запах такой же кислый, как ее лицо.
Эби почувствовала, как уголки ее губ невольно ползут вверх.
Лондонская девчонка сняла с чепца миссис Эш несколько длинных седых волос.
— О-о-о… если она будет продолжать в том же духе, то скоро станет лысой, как яйцо. Так от чего умер ее муж? Она замучила его проповедями?
Прачки выжимали простыни; они не могли слышать ни слова из их разговора.
— Не умер, — пробормотала Эби. — Я слышала, сбежал.
Мэри вскинула бровь.
— Это многое объясняет. И кто его обвинит?
Эби сжала губы, чтобы не улыбнуться.
— Когда это случилось?
— Двадцать лет назад. Я слышала. — Эби еще ниже склонилась над бельем.
Мэри расхохоталась и прикрыла рот рукой.
— Значит, никто не дотрагивался до старой перечницы… с 1743 года?
Эби фыркнула от смеха. Подошли прачки, и она стала вытаскивать вещи из лохани. Лондонская девчонка трудилась бок о бок с ней.
В тот же день, когда Мэри и миссис Джонс сидели за шитьем, не больше чем в двух футах друг от друга, Мэри решилась задать интересовавший ее вопрос:
— Я хотела спросить, мадам… А Эби — рабыня?
— Вовсе нет! — Миссис Джонс подняла на нее изумленный взгляд. — Мы никогда в жизни не продадим нашу Эби!
— Тогда кто она?
— Служанка, — неуверенно сказала миссис Джонс. — Член семьи.
Мэри немного подумала. Какие только странности не прикрывает слово семья.
— Но она не может уйти, если захочет, так?
— Уйти? Но куда ей идти? Разве мы плохо с ней обращаемся?
— А плату она получает?
— Ну… нет. Но что бедной Эби делать с деньгами?
Миссис Джонс пришла в такое замешательство, что Мэри не стала расспрашивать дальше. Здесь, в захолустье, люди и понятия не имеют, что порядок вещей не везде одинаков. Что может быть и по-другому.
Через три недели в доме на Инч-Лейн Мэри и сама едва помнила, что можно жить и по-другому. Яркие шелка и тафта с Севен-Дайлз, хранившиеся в сумке под кроватью, казались ей даже не остатками прежней жизни, а костюмами из пьесы. Глядя в свой осколок зеркала, Мэри не узнавала саму себя. Какой невероятно приличной девушкой она выглядела в снежно-белом чепце и простых шерстяных чулках, с легчайшей, едва заметной тенью кармина на губах, какой юной! И как гоготали бы шлюхи из прихода Святого Эгидия, если бы увидели Мэри Сондерс, зарабатывающую себе на жизнь честным трудом, не раздвигая ноги!
Хозяйка удивляла ее безмерно. Казалось, в миссис Джонс не было вообще никакого женского тщеславия. У нее было милое, довольно привлекательное лицо, особенно когда она улыбалась, — ну разве что чуть-чуть изможденное. Но она смотрелась в зеркало только в тех случаях, когда оказывалась за спиной клиентки, примеряющей новое платье.
— Почему вы всегда носите черное? — спросила как-то раз Мэри. — Для простоты или потому что не хотите быть наряднее заказчиц?
— По правде говоря, я и сама не знаю, Мэри, — задумчиво проговорила миссис Джонс. Она трудилась над особенно сложным швом. — Я надела траур после того, как умер мой последний мальчик, да, кажется, так его и не сняла…
Первый раз за все время она упомянула других своих детей, тех, что скончались. Мэри ужасно хотелось узнать больше: сколько их было, как их звали, — но она не решилась спросить; это могло оказаться слишком болезненным.
Миссис Джонс постоянно была чем-нибудь занята, и Мэри приходилось не отставать от хозяйки. Самый светлый угол магазина, в котором они работали, являл собой картину настоящего хаоса из рулонов ткани, лент, катушек с нитками и ножниц, но миссис Джонс утверждала, что она прекрасно знает, где что лежит, хотя порой искала нужную вещь едва ли не по полчаса. Весь январь напролет они работали над костюмом для верховой езды для толстой миссис Форчун, из такой мягкой серой шерсти, что пальцы Мэри почти тонули в ворсе. Она всего лишь подрубала край, но делала это безупречно; миссис Джонс никогда не позволяла ни малейшей небрежности в работе.
Она отдыхала только в те минуты, когда задерживалась в коридоре между корсетной мастерской и магазином или выбегала во двор по нужде, обнимая себя обеими руками, чтобы защититься от пронизывающего ветра. В такие моменты Мэри чувствовала острое желание оставить заднюю дверь нараспашку открытой, выбежать на Инч-Лейн и рвануть прочь из этого узкого тесного городка.
Однажды утром выпал град. Он шел целых полтора часа, с десяти до половины двенадцатого. Никогда в жизни Мэри не видела ничего подобного. В этой части света непогода не знала никаких ограничений; ничто не могло ее усмирить. Мэри стояла у окна и смотрела, как ледяные осколки барабанят по крышам. Вернулся посланный на рынок Дэффи. Его шея была в крови, а ухо рассечено — на нем красовалась ссадина длиной в полдюйма. По его словам, кто-то в городе видел, как с неба свалилась ворона с расколотой головой.
— Я слышала, ты раньше работал в таверне своего отца, — сказала за обедом Мэри. — Но разве он не викарий?
Дэффи бросил на нее странный взгляд.
— О, Джо Кадваладир вряд ли смог бы заработать себе на хлеб, если бы рассчитывал только на доход викария, — вступилась миссис Джонс.
— Верно, — поддержал мистер Джонс. — Бедный парень давно протянул бы ноги, если бы не гостиница и таверна.
Миссис Эш, которая сидела уткнувшись в свою Библию, подняла голову.
— Екклесиаст говорит, лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа[14].
