Эмма Донохью - Падшая женщина
— Я думала, они должны быть одинаковой формы, — пробормотала она.
Мистер Джонс рассмеялся:
— Девочка! Разве человек — это прямоугольник?
Она недоуменно посмотрела на него. Да знает ли она это слово, усомнился мистер Джонс. В конце концов, она получила всего лишь женское образование.
— По-твоему, я делаю коробки? — спросил он.
Мэри неуверенно улыбнулась.
Мистер Джонс вздохнул, хотя, по правде говоря, рассказывать с своей работе доставляло ему огромное удовольствие. Он взял незаконченный корсет для миссис Бродерик.
— Нам нужны крепкие вертикальные полосы, чтобы ужать живот, и диагональные вот здесь, где ребра. — Он погладил двойной шов, проходящий вдоль каждой полоски. — Теперь вот тут, сзади, требуются тонкие горизонтальные полосы, чтобы сгладить эти некрасивые лопатки. Не говоря уже о широких изогнутых полосах впереди, чтобы приподнять и сделать пышнее грудь.
Мэри отвела глаза, и он вдруг вспомнил, что говорит с пятнадцатилетней девочкой.
— Таковы требования моды, — быстро продолжил мистер Джонс. — Вырез платья становится все глубже с каждым годом. Некоторые мастера, что делают корсеты, используют для переда стальные полоски, — добавил он. — Но, по моему мнению, китовый ус ничуть не хуже, к тому же он более гибкий.
Она по-прежнему не решалась поднять взгляд. Может быть, она одна из этих чудных современных девушек, жертв собственной скромности?
— А сколько тут швов? — тихо спросила она.
— О, некоторые нерадивые люди обходятся всего пятью или шестью. Но я считаю, что их должно быть не меньше десяти, иначе это просто стыд. — Он потрогал корсетные лямки. — В лямки я тоже вставляю китовый ус. Именно такие маленькие штришки выделяют хорошую работу из сотен других. Великий мастер Козинс, из Лондона…
— Как корсет может выделяться из других, если его никто не видит? — перебила Мэри.
Мистер Джонс слегка улыбнулся.
— Те, у кого есть глаз, всегда видят форму, и не важно, сколько корсажей и жакетов надето сверху.
— Как будто одежда стеклянная? — завороженно спросила она.
— Именно. Французы называют нас tailleurs de corps, портные тела. Мы художники, которые работают с костью. Хотя, строго говоря, китовый ус — это что-то вроде огромных рыбьих зубов. — Он положил маленькую щепочку ей на ладонь. — Некоторые мастера, те, что подешевле, берут гусиное перо или дерево, но мне кажется, нет ничего лучше настоящего гренландского товара.
Мэри распахнула глаза.
— Ты когда-нибудь видела кита, Мэри?
— Нет, сэр. В Лондоне нет китов.
— В Монмуте тоже нет, — хмыкнул он. — Я хочу сказать, кита на картинке.
Опершись на руки, он тяжело встал. Девчонка торопливо отступила назад, словно опасалась, что они столкнутся. В два прыжка мистер Джонс добрался до маленького книжного шкафа, открыл его и достал толстый журнал в позолоченном переплете. Пролистав страницы, он нашел нужную картинку и показал ее Мэри. Толстое чудовище бороздило волны. Мистер Джонс постучал по линии, обозначавшей берег.
— Гренландия, — сказал он. — Три месяца пути отсюда.
Мэри взглянула на картинку. Только когда мозолистый палец хозяина указал на изображенную рядом маленькую лодочку с крошечными человечками, до нее дошло, каковы размеры кита на самом деле. Она тихонько охнула.
— Говорят, его зубы пятнадцать футов длиной, Мэри.
— Правда?
— Не знаю. — Мистер Джонс задумчиво посмотрел на картинку. — Надеюсь, что да.
Мэри сказала, что, пожалуй, пойдет, поскольку не желает отвлекать хозяина от дела, но он заверил, что сейчас ему не помешает помощь. Дэффи не было дома, он развозил заказчикам чулки. Поэтому Мэри пришлось держать длинную полоску китового уса, изогнутую наподобие лука, пока мистер Джонс вшивал ее в предназначенный для нее узкий карман. Он заметил, что руки у лондонской девчонки на удивление крепкие и совсем не дрожат.
Беспокойнее всего она чувствовала себя днем. Иногда хозяйка замечала это и посылала Мэри куда-нибудь с поручением под предлогом того, что «Эби сегодня выглядит уставшей, не правда ли?». Сама же Эби в эти дни работала только по указке и выполняла лишь самые необходимые задания. На лице у нее при этом появлялось упрямое ослиное выражение, которое Мэри прекрасно понимала. «Пусть лондонская девчонка сделает» — вот что означали гримасы негритянки.
Но Мэри была только рада лишний раз выбраться из дома. Сегодня у нее был целый список дел, который пришлось держать в голове, — и заканчивался он «половиной фунта кофе из бакалейной лавки, и смотри же, не забудь попросить их записать его в долг до пятницы». Смотри же. Так всегда говорила ее мать. Но в отличие от Джейн Джонс Сьюзан Дигот всегда указывала на какое-нибудь несчастье: что-то пролитое, или сломанное, или еще один несчастливый день.
Грязный снег сгребали прямо к стенам домов. За те несколько недель, что Мэри прожила в Монмуте, Инч-Лейн сузилась до размеров ее юбки. Неужели эта зима будет длиться вечно?
Здесь не было тротуаров, как в Лондоне, и приходилось пробираться прямо сквозь мусор и дерьмо, выглядывавшее из-под снега. Миновав Инч-Лейн, Мэри обнаружила, что находится в самом сердце Монмута, точно между благородными домами на Уайткросс-стрит и вонючими маленькими хибарами. Такая теснота не переставала ее удивлять: знать и бедняки жили не больше чем в двух минутах ходьбы друг от друга. Все дома были выбелены известью; медные ручки дверей сияли.
С самого первого дня Мэри настороженно вглядывалась в прохожих на улице, боясь наткнуться на того самого валлийца, с которого она содрала целый фунт на постоялом дворе в Колфорде за якобы потерянную невинность. Но он не встретился ей ни разу. Должно быть, он жил не в Монмуте, а где-нибудь на ферме за горами, решила она.
Она уже выучила названия дюжины улиц — да больше в этом крошечном городке, зажатом между двумя речками и закованном в снега, кажется, и не было. Там, за излучиной, где тоненькая Монноу встречалась с полноводной Уай, простирались луга Чиппенхэм-Медоуз. По словам Дэффи, местные жители любили прогуливаться там летними вечерами. Но лето представлялось ей чем-то ненастоящим. В этой части света время стояло на месте. В доме на Инч-Лейн на стенах все еще висели ветки хвойных деревьев, которыми комнаты украшали к Рождеству.
От ветра у нее заслезились глаза. Мэри закрыла лицо платком и натянула митенки на голые кончики пальцев. Тонкие башмаки скользили по слежавшемуся снегу. Теперь она уже не помнила, почему так мечтала выйти на улицу. Поверх плаща Мэри завязала целых две шали, и все равно ей было нестерпимо холодно. Воздух был до странности чист и прозрачен; он не пах вообще ничем.
Она купила немного соли, завернутой в бумажку, в бакалейной лавке; закупоренную склянку с зеленой мазью для больных ног миссис Эш в аптеке Ломакса; кусок свежего масла в лавочке у моста. Через час Мэри брела вдоль Уай с тяжело нагруженной корзиной в руках. В кармане у нее лежало полкроны — сдача для миссис Джонс. Потерять эти деньги было невозможно. С того самого дня, как мать отлупила ее за оброненный пенни, Мэри всякий раз, опуская руку в карман, проверяла, нет ли в нем дырок.
— Всегда носи с собой полкроны, чтобы при случае доказать, что ты не шлюха.
— Как полкроны могут доказать, что ты не шлюха, Куколка?
— Ты заплатишь их констеблю-«исправителю», дурочка!
Долл Хиггинс всегда носила в туфле полкроны и никогда не пропивала их, никогда — даже если ей приходилось закладывать плащ в самую дурную погоду. Долл Хиггинс, которая больше смерти боялась потерять свободу и думала, что полкроны спасут ее от любой беды!
Мимо прошла женщина с тремя детьми.
— Праздные руки. Займи руки! — буркнула она.
Мэри вздрогнула. У женщины был такой сильный акцент, что поначалу она даже не разобрала слов. Мэри посмотрела в ее мутно-карие глаза, затем перевела взгляд на руки. Прямо на ходу незнакомка чесала шерсть. Семенившие следом за ней дети делали то же самое.
— Я несу корзину, — возмущенно возразила Мэри. Собственный голос показался ей слишком визгливым.
— В следующий раз неси ее на локте, а руки пусть работают, — не замедляя шага, бросила женщина.
Дети пробежали мимо. Они работали не так слаженно, как мать, их пальцы двигались гораздо медленнее, как у неопытных музыкантов.
Мэри бросила взгляд на свои руки. Кончики пальцев, торчащие из митенок, онемели и почти посинели от холода. Но насколько они нежнее и мягче, чем пальцы любой местной женщины, с несколько злобным удовольствием отметила она. В прежней жизни единственная работа, которую приходилось проделывать ее рукам, — это приподнимать юбки, чтобы они не волочились по грязи, и — иногда — возвращать к жизни орудие какого-нибудь старика. При этой мысли она даже фыркнула от смеха. Как бы назвали ее местные, если бы знали об этом?
