Эмма Донохью - Падшая женщина
— Я слышала, ты раньше работал в таверне своего отца, — сказала за обедом Мэри. — Но разве он не викарий?
Дэффи бросил на нее странный взгляд.
— О, Джо Кадваладир вряд ли смог бы заработать себе на хлеб, если бы рассчитывал только на доход викария, — вступилась миссис Джонс.
— Верно, — поддержал мистер Джонс. — Бедный парень давно протянул бы ноги, если бы не гостиница и таверна.
Миссис Эш, которая сидела уткнувшись в свою Библию, подняла голову.
— Екклесиаст говорит, лучше горсть с покоем, нежели пригоршни с трудом и томлением духа[14].
Все промолчали.
— Воронье гнездо, — выпалила Гетта.
— Верно, моя умница. — Миссис Джонс потрепала девочку по светлым волосам. — Отец нашего Дэффи — владелец «Вороньего гнезда».
Разговор был явно неприятен Дэффи, поэтому Мэри не могла не ковырнуть поглубже.
— Если у тебя была работа в таверне отца, почему ты тогда работаешь здесь? — невинным тоном спросила она.
Дэффи отодвинул стул и встал.
— Я лучше пойду отнесу эти шляпы, — сказал он миссис Джонс.
Когда дверь за ним закрылась, Мэри картинно распахнула глаза.
Мистер Джонс потянулся за костылями.
— Неплохо, что Дэффи работает у нас и обучается ремеслу, — мрачно заметил он. — Но мне не нравится вставать между сыном и отцом. — С этими словами он тоже вышел.
— Что такого я сказала? — удивленно спросила Мэри.
Миссис Джонс покачала головой:
— Ах, дурная кровь.
Иногда днем Мэри тихонько ускользала наверх и валилась в кровать, просто чтобы побыть одной. Постоянно находиться в окружении людей, знающих ее имя и чего-то от нее требующих, казалось ей невыносимым. Как ни странно, но оставаться в одиночестве посреди шумной толпы прихода Святого Эгидия было гораздо легче. Мэри лежала на боку и перелистывала «Дамский альманах», за который заплатила целых девять пенсов на последней Варфоломеевской ярмарке. С обложки смотрела молодая королева Шарлотта; взгляд у нее был довольно мрачный, несмотря на роскошный отороченный мехом плащ. Мэри на секунду прикрыла глаза и представила этот восхитительный мех вокруг своей шеи.
— Мэри? — Голос хозяйки показался ей пронзительным, словно крик дрозда. — Ты мне нужна.
Лондон был местом, где правила неограниченная свобода. Теперь Мэри казалось, что она заложила свою жизнь Джонсам. Эта работа как будто снова вернула ее в детство, когда надо было вставать и ложиться по прихоти других людей. Целыми днями она подчинялась чужим приказам, трудилась на чужое благо. Ей не принадлежало ничто, даже собственное время.
— Иду, хозяйка! — крикнула Мэри в ответ и направилась к двери.
Когда Гетте удавалось улизнуть от миссис Эш, она ходила за новой служанкой как хвостик, держась за ее юбки. Вопросы сыпались на Мэри один за другим.
— Как называется этот цвет?
— А скоро обед?
— Сколько тебе лет?
— Угадай, — пропыхтела Мэри, выгребая из печки золу.
— Десять?
— Нет. Больше.
— Сто?
— Я что, выгляжу на сто лет? — Мэри рассмеялась и смахнула со щеки пыль. — Мне пятнадцать, и это чистая правда.
— Моему брату было девять. Гранцу.
— Вот как? — Мэри бросила на девочку любопытный взгляд.
— Он стал очень тоненький и улетел на небо в колеснице.
— Ага.
— Я не тоненькая, — виновато заметила Гетта.
Мэри проглотила смешок.
— Полагаю, нет.
— Миссис Эш называет меня ненасытным маленьким поросенком.
Не сдержавшись, Мэри расхохоталась.
— А у тебя правда нет матери? — спросила вдруг Гетта.
Смех Мэри оборвался.
— Правда.
— Она улетела в рай?
— Надеюсь, что да, — печально сказала Мэри и взяла ведро с золой.
Этот день показался ей самым длинным из всех — но, по крайней мере, в основном Мэри сидела за шитьем. Она даже задремала над работой, подрубая юбки и корсажи представительниц самых лучших семей Монмута. Кожевенники, торговцы шляпками, владельцы кузниц — это был самый цвет. Ни одного виконта. За спиной Мэри миссис Джонс своими огромными изогнутыми ножницами смело резала шелк и парчу, то и дело сверяясь с одной из кукол-образцов, привезенных на прошлой неделе Джоном Ниблеттом. Передники у них были не длиннее двух дюймов, а юбки шириной с кочан капусты. Мэрри подумала, что с этими тоненькими, как прутики, ручками и толстыми шеями они похожи на крыс, наряженных графинями.
Миссис Джонс могла часами говорить о романе, который читала. Иногда она даже рассказывала о сыне, которого потеряла прошлым летом, о своем любимом Грандисоне, названном, разумеется, в честь героя лучшего романа мистера Ричардсона. Про себя Мэри считала, что мальчик и не должен был прожить долго с таким тяжеловесным именем. Если верить миссис Джонс, это был самый славный, самый умный ребенок на свете, но Дэффи однажды признался, что видел, как тот совал хвост кошки в горячие угли.
Подумав обо всем этом, Мэри зевнула.
— Ты не привыкла работать так много, не так ли? — слегка насмешливо спросила хозяйка.
Мэри покачала головой.
— В Лондоне я часто ничем не занималась, — призналась она.
— Но я думала, ты ходила в школу?
— О да. — Во рту у Мэри вдруг пересохло. Осторожнее, птичка моя, сказала Куколка у нее в голове. — Я хотела сказать, в последние несколько месяцев, перед тем как мама…
Миссис Джонс сочувственно закивала — у нее был полный рот булавок. Еще минуту они молчали.
— Полагаю, ты оставила школу, когда пришлось ухаживать за бедной Сью? — спросила наконец миссис Джонс.
Мэри молча кивнула, как будто воспоминания причиняли ей слишком большую боль.
Около четырех дневной свет начал угасать. Миссис Джонс велела Мэри заняться более простыми сорочками и чулками — заказчицы победнее покупали их готовыми, так что, если шов выходил не особенно ровным, это было не так страшно. Сидя рядом с хозяйкой, Мэри вдруг подумала, что именно о такой судьбе для дочери и мечтала Сьюзан Дигот. Она стиснула зубы. Надо же было такому случиться! В конце концов сделать так, как и хотела эта бессердечная сука, выкинувшая зимой на улицу собственную дочь. Что ж, во всяком случае, мать никогда не узнает, чем все закончилось. Пусть Сьюзан Дигот до конца своих дней гадает, что же случилось с Мэри, родила ли она дитя в промерзшей вонючей канаве. Так она и отправится в могилу, и так ей и надо.
— Мэри?
Мэри опасливо взглянула на миссис Джонс: вдруг мысли как-то отразились у нее на лице? Но хозяйка озабоченно улыбалась.
— Ты уколола палец.
Мэри даже не заметила, как кровь запачкала подол зимней юбки миссис Джеррет де Смит.
— Скорее сбегай на кухню и замой пятна. Попроси Эби, чтобы она дала тебе холодной воды и ломтик лимона.
— Но это всего лишь дешевый хлопок, — возразила Мэри.
— Так пусть он будет хотя бы безупречно чистым.
— Почему я не могу вместо этого заняться шелковой накидкой мисс Барнуэлл?
— Потому что это наш хлеб, Мэри.
Вернувшись с кухни, Мэри встала к окну, за которым уже начали сгущаться сумерки. На крыши Монмута медленно опускалась темнота.
— Моей матери здесь нравилось? — вдруг спросила она.
Миссис Джонс подняла на нее изумленный взгляд.
— Что за странный вопрос, Мэри?
— И все же?
Хозяйка снова склонилась над шитьем.
— Сью не задавала себе таких вопросов.
— Почему?
— Да никто из нас не задавал. Это был наш дом, только и всего. То есть это и теперь наш дом, — поправилась она.
— Значит, вы останетесь здесь навсегда? — с любопытством спросила Мэри.
Миссис Джонс на мгновение задумалась.
— Куда же нам еще идти?
У Мэри всегда было чутье на хорошую одежду, и она понимала, как много означает платье. Но теперь она училась читать костюм, словно книгу, распознавать мельчайшие детали, признаки бедности или богатства. Ее вкус заметно развился; большинство из тех туалетов, на которые она тратила все свои заработки в лавках на Севен-Дайлз, теперь казались ей дешевым вульгарным барахлом. Хорошая ткань — вот что было самым главным, по мнению миссис Джонс, и чистые линии. А самыми лучшими платьями были отнюдь не самые яркие и цветастые, но те, на которые ушли месяцы кропотливого труда, украшенные тончайшим кружевом или расшитые мелким бисером. В этом деле нельзя было ни сжульничать, ни облегчить себе работу: самая суть красоты заключалась в количестве затраченных усилий.
Ей открылся еще один секрет: почти так же много, как платье, означало то, как его носят. Сутулая деревенщина могла испортить самый изящный наряд из шелка. Все дело было во взгляде, в осанке, в походке. Мэри старалась двигаться так, будто тело — несовершенное и мягкое — было таким же идеальным, как платье.
