Коммунисты - Луи Арагон
Все это поглощается пламенем, обугливается. Свидетельства об оказанных услугах, секретные обещания, тайные соглашения… Все превращается в дым и улетает в голубое небо, подымаясь между величественными зданиями, куда в роскошно обставленные, украшенные старинными гобеленами, ярко освещенные залы приезжали послы всех держав и иностранные монархи, облаченные в парадные мундиры, либо для подписания договоров, либо на великолепные рауты. Все улетает… Обгоревшие, черные, совсем уже легкие листочки корчатся на огне, подымаются к крышам, догорая на лету, крутятся на набережной над деревьями, покрытыми пеплом, застревают на ветках, оседают черной и серой пылью на зелени листьев, падают в Сену и уносятся течением…
— Знаешь, Люк, — говорит Кремье, в первый раз обращаясь к нему на «ты»… — знаешь то место из «Анабасиса»[612], как это там? Я не помню в точности, что-то вроде: и ветер полощет черное белье, развешенное на веревках… Помнишь? А мыльная пена уносится, как миссионер, растерзанный на куски…
Он взмахнул рукой, показывая, как уносится мыльная пена. А за окном струя нагретого воздуха уносила почерневшие листки — мыльную пену от стирки господина Алексиса Леже, начальника канцелярии министерства иностранных дел.
Но что затуманило слезами глаза Бенжамена?.. Вряд ли красота образа, оригинальность стихотворной строки!
* * *
Раз решено не эвакуироваться, так почему же тогда весь день жгут дела министерства иностранных дел? Непонятно. В этот день вообще многое непонятно. Председатели обеих палат, вернувшись домой с заседания, на котором было принято решение защищать Париж до последней капли крови, находят у себя посланную Полем Рейно копию письма Эринга к председателю совета министров; Эринг считает благоразумным во избежание беспорядков эвакуировать правительство, обе палаты и министерства. Так как к этому письму приложена записка от председателя совета министров, в которой подчеркивается, что правительство согласилось с мнением парижского губернатора, председатели обеих палат приходят к тому выводу, что, по зрелом размышлении, Поль Рейно передумал; они в свою очередь отдают копию квесторам для исполнения согласно разработанному нами плану… и все это, вероятно по недоразумению, превратилось в безоговорочный приказ об эвакуации.
Волнение, уже с утра заметное в кулуарах парламента, настолько возросло, что один из квесторов Бурбонского дворца счел нужным вручить Эррио записку, где предупреждал, что эта мера встречена депутатами несочувственно и может привести к серьезным осложнениям со стороны населения, — это его подлинные слова.
Несомненно, что все складывается против председателя совета министров. Несомненно, что еще до предстоящего заседания палаты вновь обозначились прежние внутренние политические разногласия. Несомненно, что министры, связанные необходимостью вести войну, но, как и генералы, недолюбливающие друг друга, снова думают о сведении счетов. Монзи и Даладье, как и в марте, занимают одинаковую позицию: приказ об эвакуации палаты был отдан, это факт; если ответственность за это падает не на Рейно, который заявил, что вопрос об эвакуации Парижа и не поднимался, — так оно и есть на самом деле! — в таком случае эту ответственность несет председатель палаты депутатов Эррио, не правда ли? Но ведь председатель палаты только передал письмо Рейно…
По всей видимости, официальные сообщения не так уж плохи. Слухи были преувеличены.
Председатель совета министров выступил в парламенте, он говорил для Франции, но прежде всего для Парижа. Вот оно, то воззвание, которое он собирался расклеить на улицах Парижа, только содержание его уже изменилось. Правительство остается в Париже. Об эвакуации не было и речи. Но кое-кого надо сменить.
Выступление построено в духе высоких парламентских традиций… патетические, закругленные периоды… только дело все в том, что для посвященных смысл его речи сводится к одной коротенькой фразе, к нескольким словам. Публика их и не заметит, но они звучат предостережением для колеблющегося большинства… для специалистов из этого особого мира, который управляется своими законами… Все они, будь то Доминик Мало или Габриель Кюдене, будь то Ромэн Висконти или Марке, все они одинаково насторожились, взволновались, забеспокоились от этих слов: кое-кого надо сменить. Взоры обратились к Даладье: уж не о нем ли речь? Но ходят упорные слухи, что как раз под его давлением Рейно отказался от мысли оставить Париж… О ком же тогда? Может быть, эти слова относились главным образом к генералам, а не к министрам? Может быть, сегодня, 16 мая, Рейно сделает то, что пытался сделать 9 мая? Как бы там ни было, в воздухе чувствуется назревающий кризис руководства.
Заседание нельзя было затягивать. С минуты на минуту ожидали прибытия Черчилля. В этот день все надежды возлагались на Англию.
А в министерстве иностранных дел попрежнему жгли архивы.
* * *
Нет ничего удивительного, что в такую минуту к Монзи явился крупный парижский промышленник. Ходившие слухи давали Виснеру полное основание повидать человека, от которого зависело спасение хотя бы части его станков, потому что, не говоря уже о рабочих, ведь почти все оборудование так или иначе придется бросить на произвол судьбы… Отдают ли себе отчет в правительственных сферах, что это означает для будущности Франции?
Виснера сопровождал генерал Нульман.
Им пришлось подождать. Министр был занят. Через четверть часа дверь открылась: из кабинета вышел маршал Петэн, а вслед за ним Мандель… Маршал пожал руку Нульману и обменялся с ним несколькими словами; а Виснер тем временем с некоторым неудовольствием проводил глазами Манделя. Что бы это значило? Мандель здесь… и вместе с маршалом? Что, если маршал перекинется на другую сторону, теперь, когда у Рейно такие планы!
Монзи его успокоил. Рейно… или «авантюрист», как он его называл… отказался от своих сумасшедших планов. Во всяком случае, на данный
