Возраст зрелости - Жан-Поль Сартр
— Да, — сказал Матье, — это нравится недолго. Он подошел к Брюне и потряс его за плечи, он сильно его любил.
— Ах ты, чертов зазывала, — сказал он ему, — проститутка ты этакая. Мне доставляет удовольствие, что ты мне все это говоришь.
Брюне рассеянно ему улыбнулся: он продолжил свою мысль:
— Ты отказался от всего, чтобы быть свободным. Сделай еще один шаг, откажись от самой своей свободы — и все тебе воздается сторицей.
— Ты говоришь, как поп, — смеясь, сказал Матье. — Нет, но серьезно, старик, это не было бы с моей стороны жертвой. Поверь, мне хорошо известно, что я обрету все: плоть, кровь, подлинные страсти. Знаешь, Брюне, я кончил тем, что потерял чувство реальности: ничто мне не кажется абсолютно подлинным.
Брюне не ответил: он размышлял. У него было тяжелое, обрюзгшее лицо кирпичного цвета, рыжие ресницы, очень светлые и очень длинные. Он был похож на пруссака. Каждый раз, видя его, Матье испытывал нечто вроде беспокойного любопытства, сосредоточившегося в ноздрях, он осторожно втягивал воздух, ожидая ощутить острый звериный запах. Но у Брюне не было запаха.
— Вот ты реален, — сказал Матье. — То, к чему ты прикасаешься, имеет подлинный вид. С тех пор, как ты у меня в комнате, она мне кажется вполне реальной и вызывает отвращение.
Он быстро добавил:
— Ты человек.
— Человек? — удивленно переспросил Брюне. — Ну разумеется. Но что ты хочешь этим сказать?
— Ничего, кроме того, что сказал: ты избрал для себя участь человека.
И про себя Матье подумал: «Да, человека. С крепкими, немного напряженными мышцами, человека, мыслящего суровыми лапидарными истинами, человека уравновешенного, замкнутого, уверенного в себе, земного, не подчиняющегося ни ангельским искушениям искусства, ни искусам психологии и политики. Сплошной человек, ничего, кроме человека». Матье в его присутствии чувствовал себя некрасивым, постаревшим, неладно скроенным, обуреваемым всеми смехотворными наваждениями. Он подумал: «А вот я на человека мало похож».
Брюне встал и подошел к Матье.
— Ну так поступай так же, как я, — сказал он, — кто тебе мешает? Ты что, воображаешь, будто сможешь всю жизнь прожить ни тем ни сем?
Матье в нерешительности посмотрел на него.
— Конечно, — сказал он, — конечно. Если я что-то и выберу, то только вас, третьего не дано.
— Третьего не дано, — повторил Брюне. Он немного подождал и спросил: — Так что?
— Дай мне собраться с духом, — сказал Матье.
— Собирайся, — сказал Брюне, — но поторопись, завтра ты постареешь, у тебя сложатся маленькие привычки, и ты станешь рабом своей свободы. А может, постареет и весь мир.
— Не понимаю, — признался Матье.
Брюне посмотрел на него и выпалил:
— В сентябре будет война.
— Ты смеешься? — сказал Матье.
— Можешь мне поверить, англичане это знают, и французское правительство уже предупреждено: во второй половине сентября немцы вторгнутся в Чехословакию.
— Эти сведения… — поморщился Матье.
— Ты что, ничего не понимаешь? — возмутился Брюне. Но тут же осекся и добавил помягче: — Действительно, если б ты понимал, мне бы не приходилось ставить точки над i. Так слушай, ты такое же пушечное мясо, как и я. Представь себе, что ты откуда-то приехал в страну, где сейчас находишься: та рискуешь лопнуть, как пузырь, за тридцать пять лет ты проспал свою жизнь, и в один прекрасный день какая-нибудь граната взорвет твои сновидения, и ты умрешь, не проснувшись. Ты был абстрактным служащим, ты будешь смехотворным воителем и погибнешь, ничего не поняв, только ради того, чтобы господин Шнейдер сохранил свои дивиденды на заводах «Шкоды».
— А ты? — спросил Матье. И, улыбаясь, добавил: — Боюсь, старина, что марксизм не уберегает от пуль.
— Я боюсь того же, — сказал Брюне. — Знаешь, куда меня пошлют? За линию Махино: это стопроцентная мясорубка.
— В чем же дело?
— Это отнюдь не осознанная необходимость. Но теперь ничто не может отнять смысл у моей жизни и не помешает ей стать судьбой.
Он тут же живо добавил:
— Впрочем, как и у жизни всех моих товарищей. Можно было подумать, что он опасается проявить чрезмерную гордыню. Матье не ответил, он вышел на балкон, облокотился о перила и подумал: «Он хорошо сказал». Брюне был прав: его жизнь стада судьбой. Его возраст, его класс, его эпоху — все это он принял, за все взял на себя ответственность, он выбрал свинцовую палку правых молодчиков, которая ударит его в висок, немецкую гранату, которая разорвет его в клочки. Он активно включился, он отказался от своей свободы, теперь это только солдат и ничего больше. И ему тут же все вернули, даже его свободу. «Он свободнее меня: он живет в согласии с самим собой и в согласии с партией». Он был здесь, такой подлинный, с подлинным вкусом табака во рту; цвета и формы, которые он видел, были более реальными, более плотными, чем цвета и формы, которые мог видеть Матье, и в то же мгновение он воспарял над земной твердью, страдая и сражаясь вместе с пролетариями всех стран. «В это мгновение, в это самое мгновение есть люди, в упор стреляющие друг в друга где-то в предместье Мадрида, есть австрийские евреи, в муках погибающие в концлагерях, есть китайцы среди руин Нанкина, а я здесь, такой свеженький и живой, я чувствую себя совершенно свободным, через пятнадцать минут я возьму шляпу и пойду гулять в Люксембургский сад. Он повернулся к Брюне, с горечью посмотрел на него и подумал: „Я человек безответственный“.
— Валенсию бомбили, — вдруг сказал он.
— Знаю, — ответил Брюне. — Во всем городе не было ни одного орудия ПВО. Бомбы сбросили на рынок.
Он не сжал кулаки, не изменил спокойного тона, немного сонной манеры речи, но тем не менее это именно на него сбросили бомбы, убили именно его братьев и сестер, именно его детей. Матье уселся в кресло. „Твои кресла действуют развращающе“. Он вскочил и присел на угол стола.
— Ну? — спросил Брюне.
У него был такой вид, будто он Матье подстерегал.
— Тебе повезло, — сказал Матье.
— Повезло, что я коммунист?
— Да.
— Ну, ты даешь! Просто это дело выбора.
— Знаю. Тебе повезло, что ты смог выбрать.
Лицо Брюне сразу стало жестким.
— Это означает, что тебе не повезет?
Ну вот, необходимо отвечать. Он ждет: да или нет. Вступить в партию, придать
