Уильям Хоуэллс - Гость из Альтрурии
— Само название нашей страны говорит о том, что войн мы не ведем. Во времена Эволюции наша страна занимала пропорционально то же положение по отношению к остальному континенту, какое занимают Северо-Американские Соединенные Штаты по отношению к вашему континенту. Эгоистические государства к северу и к югу от нашей страны образовали оборонительно-наступательный союз против нас, с целью задушить новое альтруистическое содружество, и объявили нам войну. Но на границе их встретило все население Альтрурии; люди были вооружены и весьма воинственно настроены — это у них осталось от недавних дней конкуренции и монополии, когда войны следовали одна за другой. Оказавшись перед лицом столь внушительной силы, соседи наши сочли за лучшее вступить в переговоры и впредь уж не беспокоили нас. Позднее, насмотревшись на нашу цивилизацию, они и вовсе решили соединить с нами свою судьбу — и политически и экономически. В настоящее время весь наш континент придерживается альтрурианских воззрений.
Систему береговой обороны мы сохраняли долго, но и ее уже достаточно давно упразднили, потому что верим в то, что в стране, где жизнь каждого гражданина является залогом ее безопасности, не страшен внешний враг.
В этом, так же и как во всех других отношениях, мы считаем себя верными последователями Иисуса Христа. Мы стараемся во всем следовать его учению, так же, как следовал ему Он. У нас есть определенные ритуалы, но нет определенного вероучения, и наши религиозные расхождения носят чаще эстетический характер, иногда сказывается несхожесть темпераментов. Что же касается сути вероучения и богословия — тут мы все согласны. У нас нет твердой терминологии, так как мы — да и не только в этом случае — боимся облекать что-либо в слова, чтобы, сосредоточившись на них, не забыть о предмете. Мы ценим все подлинное и потому предпочитаем судить о человеке не по его устным изъявлениям, а по его жизни — только так мы можем убедиться в его истинной религиозности.
Во время моего пребывания в вашей стране меня не раз спрашивали, в чем же истоки нашей сострадательности, отзывчивости, человеколюбия, милосердия, если нам неведомы не только нужда или страх перед ней, но даже экономическое неравенство. Наверное, постоянные невзгоды, которые приносят вам экономическое неравенство и нужда — или страх перед нуждой, — причина тому, что вы невольно ищете источник печали в этом направлении. Но, скажите, случалось ли вам когда-нибудь наблюдать более чуткое сострадание и нежную отзывчивость, более теплое человеколюбие и ангельское терпение, чем те, что проявляются в семье, где у всех всего поровну и никому не грозит нужда, пока у остальных есть чем поделиться. Еще раз повторяю, Альтрурия — это одна большая семья, и, поскольку все мы смертны, никто из нас не застрахован от возвышенной печали, уготованной людям Господом и столь не схожей с мелочными горестями, которые они создают себе сами. Болезни и смерть требуют от окружающих высокой бескорыстной любви, и те, кто стремится посвятить свою жизнь служению ближним, могут делать свое благородное дело, необремененные заботами и даже обязанностями, которые держат человека в своих тисках там, где каждый прежде всего должен думать о себе и о своих близких. О, поверьте мне, поверьте! Вам не познать чудесного восторга самопожертвования, если в вашей душе гнездится страх, как бы не принести заодно в жертву кого-то из близких. Вы не можете свободно — как мы — отдать себя служению страждущим, потому что в первую очередь вы должны заботиться о членах своей семьи.
— Есть одна вещь, — продолжал он, — к которой я даже не знаю как подойти.
Тут мы снова навострили уши. Я постарался взять себя в руки и не реагировать на возможные оскорбления, хоть меня так и передернуло, когда банкир бодро выкрикнул:
— Говорите все что хотите, мистер Гомос. Я, например, охотно послушаю все, что вы имеете сказать.
Но то, что мы услышали от альтрурца, было уж совсем неожиданно.
— Я вот что хотел сказать, — начал он, — стоило нам зажить праведной — как нам кажется — жизнью, то есть перестать перечить слову божьему в своих законах и обычаях, как страх смерти, когда-то тяготевший над нами, покинул наши сердца. Она так давно уже не вызывает мистического страха, что мыслится нам чем-то вполне естественным и справедливым. Теперь, когда из наших отношений ушла неприязнь и вражда, смерть уже больше не представляется нам такой жестокой. Пусть мы не вполне понимаем, что такое смерть, но мы знаем, что сотворивший ее и всех нас посылает ее нам в знак прощения и как обещание будущего блаженства. Когда кто-то умирает, мы горюем, но не так, как люди, лишенные надежды. Мы не говорим, что умершие ушли в лучший мир, а сами тут же начинаем ханжески оплакивать их. Мы знаем, что имеем рай на земле, и не сомневаемся, что, где бы они ни находились, они всегда будут тосковать по Альтрурии. Когда мы думаем о том, сколько лет успеет пройти, прежде чем мы вновь встретимся с ними, сердца наши сжимаются от печали, но это же естественно. Однако присутствие в нашей повседневной жизни восставшего из гроба Христа утверждает нас в вере, что никто не исчезает бесследно и что мы снова увидим наших умерших. Я не могу вам этого объяснить, но не сомневаюсь, что так оно и будет.
Альтрурец сказал все это с большой торжественностью, и благоговейная тишина сошла на слушателей. Ее нарушил всхлипывающий женский голос:
— Значит, вы думаете, что если бы мы начали жить так же, то и у нас было бы такое чувство? И я бы знала, что моя девочка жива?
— Почему же нет? — спросил альтрурец.
К моему немалому удивлению, фабрикант, сидевший крайним в том же ряду, где и мы с миссис Мэйкли, профессором и банкиром, поднялся и дрожащим голосом спросил:
— А вы… у вас была когда-нибудь прямая связь с другим миром? Являлся ли вам какой-нибудь бесплотный дух засвидетельствовать существование загробной жизни?
Профессор многозначительно кивнул мне, выглядывая из-за миссис Мэйкли, а затем нахмурился и покачал головой. Я спросил миссис Мэйкли, о чем это он, и она ответила:
— Как, разве вы не знаете, что этот несчастный помешан на спиритизме? Он потерял сына в железнодорожной катастрофе и с тех пор…
Она не докончила фразы и сосредоточила все свое внимание на альтрурце, который в это время отвечал на вопрос фабриканта:
— Нам не нужны никакие свидетельства. Наша жизнь на земле вселяет в нас уверенность в существовании жизни там. Во всяком случае, никаких материализации, никаких предметных чудес нам ниспослано не было. Мы верим, что то, о чем мы молимся, сбудется, и вдобавок владеем даром предвидения, о котором я говорил.
И фабрикант спросил, совершенно так же, как перед тем безутешная мать:
— Значит, ведя такую жизнь, я смогу испытать это чувство?
И снова альтрурец ответил:
— Почему же нет?
— О, я верю, — дрожащим голосом произнесла несчастная женщина. — Я знаю, что так оно и будет.
Фабрикант горестно покачал головой, опустился на свое место и застыл, уставившись глазами в землю.
— Я понимаю, — продолжал альтрурец, — что мое заявление, будто мы создали рай на земле, должно казаться самоуверенным и хвастливым. Об этом вы молитесь ежедневно Богу, не веря, однако, в возможность того, что воля Его будет на земле, как и на небесах, — в это не могут поверить люди конкурирующего и монополистического общества, то есть те, какими были когда-то мы. Когда-то и мы считали, что молитва эта — всего лишь слова, непонятным образом приятные Всевышнему, и на приход его царствия на земле мы рассчитывали не больше, чем на получение от него хлеба насущного, — прекрасно знали, что раз мы голодны, то нужно не ворон считать, а поработать локтями. Я пользуюсь прежним жаргоном, который, признаюсь, был хоть и груб, но выразителен и хорошо отражает умонастроения того времени.
Но теперь все переменилось, и главная причина перемены заключается в отмене денег. Сперва казалось, что какие-то денежные единицы должны существовать, что без них не проживешь. Но жизнь прекрасно пошла своим чередом, когда каждый поселился в отведенном ему жилище, не лучше и не хуже всех прочих, — и когда за отработанные три часа в день он стал получать право на свою долю еды, света, отопления и одежды. Добровольный труд, которому он мог, по желанию, уделять много времени, а мог и мало, не приносил ему большего количества предметов первой необходимости, а лишь почет и признательность. Прежде мы только и слышали, что сребролюбие — это корень всех зол, но все принимали эти слова за обычное присловие, теперь же поняли их истинную насущную правду. Как только деньги были упразднены, исчезла возможность делать покупки, и даже будь у человека возможность заработать сверхурочной работой, чтобы купить себе что-то сверх установленной нормы, все равно не во власти общества было бы совершить частную сделку. Никто ничем не владел, но каждый имел право получить то, что мог использовать — дальше этого право его не шло.
