Уильям Хоуэллс - Гость из Альтрурии

Но мы не сожалеем, что нам пришлось испытать на себе конкуренцию и монополию. Они научили нас кое-чему в области управления промышленностью. Изобретения, дающие экономию в труде, которые Фонд, не задумываясь, использовал в своих корыстных целях, были нами возрождены и употребляются теперь по назначению, то есть так, как было задумано их изобретателями и Творцом этих изобретателей. Передача промышленности в руки государства, предпринятая Фондом в своих интересах, сослужила нам хорошую службу. Мы пустили большие фабрики и заводы, заботясь о рабочих, которых хотели оградить от пагубного воздействия одиночества. Но наши фабрики и заводы не только благотворны, они прекрасны. Они прямо как храмы, да они и есть храмы, олицетворяющие согласие между высшим началом и человеком, которое находит выражение в добросовестной и умелой работе мастера. Их возводят в тенистых рощах на берегу рек, которые и являются для них единственным источником энергии — поскольку мы совсем отказались от пара, памятуя, сколько связано с его использованием неприятностей и для глаз и для слуха. Наша жизнь так незамысловата и наши запросы так скромны, что примитивнейший труд мог бы легко удовлетворить наши потребности, но машинная работа отличается такой четкостью, такой законченностью, что большинство станков мы все же сохранили. Только машины, бывшие когда-то врагами и повелителями рабочих, стали теперь их друзьями и слугами. Если же кто-нибудь захочет делать работу сам, своими руками, государство купит всю его продукцию по той же цене, по какой он продает плоды коллективного труда. Таким образом каждому предоставляется право оставаться индивидуумом.

Сельскохозяйственные работы — равно как и работа на фабриках и заводах — производятся артелями рабочих, и в наших лесах и полях человек никогда не бывает одинок, что — насколько я понимаю — нередко приводит у вас к утрате рассудка. Человеку вредно одиночество — вот первое, что подумал Творец, поглядев на него, и мы этого правила придерживаемся. В принципе семья стоит у нас особняком, и никто не имеет права совать нос в ее дела, но потребность в общении так сильно развита у нас, что нам нравится обедать вместе в больших столовых, кроме того, мы постоянно встречаемся, чтобы поговорить об эстетике и искусстве. Может, мы и не читаем так много, как вы, собственно, сами мы читаем только литературу по специальности, книги же, дающие общее развитие или просто развлекательные, обычно читают искусные чтецы большому числу слушателей. У нас не бывает общественных собраний, на которые кто-то не допускался бы, и мы очень любим шутку и остроумную дружескую пикировку.

— Слегка отдает Спартой, — заметил профессор.

Банкир, нагнувшись ко мне, прошептал:

— Знаете, какое заключение я сделал, когда при вашем приятеле попробовал острить по-американски, — мне кажется, что мы с альтрурцами под словом «шутка» понимаем совершенно разные вещи. И вообще, я лично предпочел бы держаться подальше от их остроумных пикировок.

Альтрурец выпил стакан воды и продолжал:

— Однако мы предоставляем каждому право жить как ему заблагорассудится, если, конечно, это не причиняет кому-то неудобства или ущерба. Если человек предпочитает жить один и есть в одиночестве или в кругу своей семьи — что ж, пожалуйста, только пусть он не ждет, что кто-то станет ему прислуживать, как в общественных местах, потому что там это делают люди, изъявившие на то желание. Иметь же домашнюю прислугу воспрещается, и тот, кто желает жить сам по себе, должен делать свою домашнюю работу сам: сам готовить себе еду, сам подавать на стол и убирать со стола. Но сторонятся общественной жизни очень немногие, потому что большинство разговоров на разные темы и споров приходится как раз на время обеда, когда мы садимся за стол по окончании обязательных работ, и тянется обед довольно долго, пока людям не надоест болтать, перебрасываться шутками или слушать чтение какой-нибудь интересной книжки.

В Альтрурии спешить некуда, потому что никто не стремится обогнать другого или каким бы то ни было образом превзойти его. Всем необходимым мы обеспечены, излишества в любой области нам запрещены. Никому не возбраняется бездельничать после окончания обязательного труда, но я не знаю никого, кто не имел бы какой-то работы, выполняемой по собственному желанию; несомненно, лодыри у нас есть, но я их как-то не встречал. В былые времена говаривали, что увиливать, симулировать и бездельничать «свойственно человеческой натуре», но у нас такого не замечается. Мы убедились, что человеческой натуре свойственно трудиться весело, с охотой, даже со рвением там, где работа распределяется поровну между всеми, чтобы обеспечить всех всем необходимым. Подобным образом мы убедились, что человеческой натуре вовсе не свойственно скопидомничать и трястись над своими припасами, напротив, когда страх нужды и даже представление о ней исчезают, человеческой натуре свойственно стремление поделиться всем, что у человека есть, и широко помогать всем и каждому. Прежде мы говаривали: «Если это в его интересах, человек всегда солжет, всегда обманет — такова уж человеческая натура», но про нас этого не скажешь, быть может потому, что никто больше не стремится выслужиться. Единственно, чему служит альтрурец, это интересам других, тогда как другие служат его интересам. Он счастлив и доволен, покуда счастливы и довольны все, потому-то у нас никак не объяснишь человеческой натурой стремление кого-то подсидеть, предать или использовать в своих интересах. Это было бы не по-джентльменски, а в Альтрурии каждый мужчина джентльмен и каждая женщина леди. Прошу простить меня за прямоту, но мне хотелось бы пояснить как-то свою мысль, только я боюсь, что слова мои могут показаться обидными, если кто-то решит принять их на свой счет.

Он взглянул на нашу маленькую компанию, как будто речь его была обращена главным образом к нам, и банкир весело крикнул в ответ:

— Продолжайте! Выдержим.

— Продолжайте! — понеслось со всех сторон от самых разнообразных слушателей.

— Да я всего лишь хотел сказать: когда мы оглядываемся назад на прежнюю жизнь в условиях конкуренции, мы просто не понимаем, как человек может оставаться при этом джентльменом, поскольку джентльмен должен в первую очередь думать о других, а те условия вынуждали каждого думать прежде всего о себе.

Наступила тишина, нарушаемая лишь понимающими смешками, мы же старались, глотая эту горькую пилюлю, делать хорошую мину.

— А что такое условия конкуренции? — спросила меня миссис Мэйкли.

— Те, например, в которых живем мы, — ответил я.

— Ах вот как! — воскликнула она. — Мне кажется, что мистера Гомоса вряд ли можно назвать джентльменом, если он позволяет себе говорить такие вещи американцам. Постойте! Спросите-ка его, распространяется ли это правило и на дам?

Чувствуя, что негодование придает мне силы, я встал и спросил:

— Если я вас правильно понял, получается, что при существовавших у вас прежде условиях конкуренции женщинам также не удавалось быть леди?

Когда я сел, профессор одобрительно кивнул мне.

— Вы здорово его подковырнули, — зашептал он. — Зависть берет.

Альтрурец задумался на минуту и затем ответил:

— Нет, я бы этого не сказал. Из дошедших до нас исторических сведений относительно условий, существовавших в нашей стране в те времена, мы знаем, что на подавляющем большинстве женщин эти условия почти не отражались. Они создали маленький альтруистический доминион в самом центре эгоистической империи, и, хотя никто из них не был свободен от светских предрассудков и амбиций, тем не менее, каждая женщина имела все основания называться леди. Ее устремления не были себялюбивы, и первая мысль почти всегда была о других.

Миссис Мэйкли вскочила и бурно зааплодировала, ударяя веером по ладони левой руки.

— Ура! Ура! Ура! Да здравствует мистер Гомос! — закричала она. Это приветствие подхватила вся женская часть аудитории, а за ними местные жители и путевые рабочие. Как мне кажется, эти молодцы присоединили свои голоса просто шутки ради, но кричали они очень экспансивно и впредь, лишь только миссис Мэйкли начинала аплодировать, дружным ревом поддерживали ее.

Пересказать точно то, что поведал нам альтрурец о своей стране, невозможно. Скажу лишь, что рассказывал он все менее и менее правдоподобные вещи, а также позволял себе чрезвычайно оскорбительные выпады против нашей страны. Кто-то спросил его, участвует ли Альтрурия в войнах, на что он ответил:

— Само название нашей страны говорит о том, что войн мы не ведем. Во времена Эволюции наша страна занимала пропорционально то же положение по отношению к остальному континенту, какое занимают Северо-Американские Соединенные Штаты по отношению к вашему континенту. Эгоистические государства к северу и к югу от нашей страны образовали оборонительно-наступательный союз против нас, с целью задушить новое альтруистическое содружество, и объявили нам войну. Но на границе их встретило все население Альтрурии; люди были вооружены и весьма воинственно настроены — это у них осталось от недавних дней конкуренции и монополии, когда войны следовали одна за другой. Оказавшись перед лицом столь внушительной силы, соседи наши сочли за лучшее вступить в переговоры и впредь уж не беспокоили нас. Позднее, насмотревшись на нашу цивилизацию, они и вовсе решили соединить с нами свою судьбу — и политически и экономически. В настоящее время весь наш континент придерживается альтрурианских воззрений.