Александр Сеничев - Александр и Любовь
Блок пытается дышать всею грудью. Целыми днями он скитается по петербургским окрестностям. Городецкий приучил его к катанию на лыжах. Поэт открыл для себя также катание на санках с горы - потрясающая забава, которой он в компании с Пястом отдает дань со всей опять нестарческой непосредственностью. Он увлечен вошедшей недавно в моду французской борьбой. Как зритель, разумеется. Но пропадает в цирках, буквально влюблен в талант голландца Ван-Риля. Он регулярно посещает массажиста, тренирующего профессиональных борцов, хвалится, что не хуже него выжимает гирю. «Я чувствую себя очень окрепшим физически (и соответственно нравственно), - пишет он в эти дни матери, - Я чувствую, что у меня. определился очень важный перелом.»
Да чего уж там - он «с остервенением читает газеты» (понравилось!). Отправился даже на лекцию Милюкова. Закончил, наконец - как кажется ему - «Возмездие» (вскоре он снова поймет, что поэму надо совершенно переделать).
Блок писал, что эта зима «была исполнена внутреннего мужественного напряжения и трепета».
Но вскоре это напряжение ополовинивает его телесное и психическое здоровье. И он опять жалуется маме: «Изнервлен этими отписками Мережковскому» (у них снова обострилась публицистическая дискуссия). Или: «От разговоров изнемог».
Изнемог Блок, конечно, не только от разговоров.
В феврале он получил записку от приехавшей из Москвы девушки, о которой следует рассказать отдельно. Еще в прошлом году она писала ему «иронические письма, очень умные и совершенно не свои». И вот - собственной персоной. В гости практически. На встречу с ней Блок отправился «с чувством скуки, но и с волнением». Они провели вместе весь вечер и весь следующий день - «мы катались, гуляли в городе и за городом, сидели на вокзалах и в кафе». Вечером она вернулась в Москву.
Визитершу звали Н.Н. Скворцовой. Это вторая уже Наталья Николаевна. После личной встречи между ними завязалась и продолжалась до последних лет оживленная переписка. Повторялись и свидания - время от времени барышня навещала любимого поэта. В последний раз они виделись в Москве в мае 1920-го. Незадолго до смерти Блок уничтожил ее письма в числе многих прочих. А вот часть писем Блока к Н. Н. С. сохранилась. И последнее (неотправленное) относится к январю 1921 года. Правда оно и по сей день не опубликовано - хранится в собрании блоковеда № 1 В. Н.Орлова.
Но роман с новой Н. Н. - не роман в привычном нам смысле. Обжегшийся на предшественнице, Блок уже не позволяет себе дойти до большого. Всё это теперь - так, для комплекта и освежения эмоций.
А 8 марта он похвастается маме, что нашел красавицу еврейку, похожую на черную жемчужину в розовой раковине. С тициановскими руками и ослепительной фигурой. Но тут же приписка: «Впрочем, дальше шампанского и красных роз дело не пошло и стало грустно».
Печальный звоночек. Судя по «грустно», дальше роз с шампанским дело не пошло не по его инициативе. Одним словом, к середины весны от недавней свежести Блока не остается и следа. И он задумывается об очередной поездке куда-нибудь к морю. После чего, провентилировав свои банковские дела, активно навещает друзей: с Пястом они гуляют по Шуваловскому парку, с Ивановым «носятся» на велосипедах.
Так. О чем-то мы опять забыли.
Да не о чем-то - о ком-то: мы в который раз упустили из виду Любовь Дмитриевну.
Чем жила она в пору супругова подъема духа? А понятия не имеем. Знаем лишь, что новый 1911-й Блоки встретили «за очень тяжелыми разговорами». Знаем, что к концу февраля их отношения снова обострились настолько, что Блок решил искать себе отдельную квартиру (не сердитесь, но у нас тут снова совпаденьице: именно в эти дни Н.Н.-2 наведывалась).
Теперь Блоки живут исключительно так. Разлуки больше нет, но всё отчего-то гораздо хуже, чем в разлуке.
И в мае они по-своему дружно покидают Петербург: он - в Шахматово, она - за границу.
Люба отправлена в Европу первой с миссией квартирьера.
Блок пишет жене из Шахматова милые письма про птиц, зверушек, бабочек и «всяких тварей». Как то: «Появились тучи ласточек» - они пытаются слепить гнездо над их окном, но краска скользкая, и Лала беспокоится как бы гнездо не упало. «Новая собачка сидит на цепи и жалуется детским голосом», «махаон - желтый с черным», «много майских жуков», «заяц пробил лбом забор в саду и обгрыз яблоню». В общем, «все звери и люди ведут себя добросовестно». Содержание и самый тон его писем не позволяют сомневаться в полнейшем душевном равновесии поэта. Правда, физически он все-таки нездоров - цинготное что-то: «Десны побаливают, я не ем мяса и мажу их». А ест он «массу яиц» и пьет молоко. Бодр и деятельно настроен. Всё вокруг него «теплеет и пышнеет». Он бродит по лесам. В грозу вымок до пояса, зато нашел новую породу грушовки. Плотников отпустил. Прорабатывает маршрут поездки: «Стокгольм (озера?), Копенгаген - Эльсинор, (Берлин?), Антверпен и проч., Брюссель и проч., Париж (надо ли Руан и проч.?) - и Бретань. Вечер удивительный. Господь с тобой» -ТЫ жене давно уже пишется со строчной... Хвалится, что Н.Н.Скворцова прислала ему свой большой портрет. «Вот девушка, с которой я был бы связан очень «единственно», если бы отдал всего тебе. Это я тоже совершенно определенно понял только вчера». На вашей улыбке не настаиваем, а сами ухмыльнемся: об Н. Н-1 было едва ли не добуквенно то же самое: «В вас двух роковое для меня».
Письма Любы посодержательней (зарубеж все-таки), но не менее ровные. Вот она проезжает Литву: «похожа на наше, на Шахматовское». В Берлине любуется музеем Фридриха, египетским музеем, гуляет по Тиргартену. Из Парижа сообщает о встрече с Ремизовыми, живущими там по соседству с Чулковым.
Блок напрягается, но как по-отцовски несердито и где-то даже нежно. Ему «невыносимо тяжело», что Любу опять видел Чулков. Потому что, когда он, Блок, думает о ней «особенно хорошо и постоянно, как теперь», ему особенно больно видеть в ней тень легкомыслия. Любовь Дмитриевна успокаивает, рассказывая об этой и ей неприятной встрече: «Он поахал о моем приезде, что не узнал меня, что я похудела, и я, по-видимому, ему изволила понравиться, что было мне приятно в смысле того, что я сама знаю, что я теперь гораздо лучше на вид, и неприятно, что это Чулкову». И тут же про Версаль, про комнаты, где жила и спала Мария Антуанетта, про бесконечные тамошние цветники и миллионы роз вокруг бассейнов («уж я ходила по ним, ходила»), про грот («а в гроте - Аполлон и музы мраморные, группой, внизу вода»). А в другой раз она видела могилу Наполеона, и он тоже должен увидеть ее «и обязан написать про нее стихи». Прислала серию почтовых открыток с изображениями знаменитых химер Собора Парижской Богоматери. И в довершении всего: «хочу очень уехать скорей опять к высокому, к одиночеству, и так встретить тебя».
Но вот другое ее письмо, побеспокойней: «Милый Лалочка, не посылай мне больше злых писем, они меня мучат невыносимо своей жестокостью; когда ты приедешь, я тебе их покажу, и ты сам увидишь, что они очень несправедливы, и что так писать нельзя, когда находишься за 5 дней езды. Я знаю, что тебе диктует их твое нервное состояние, а не отношение ко мне, но это не помогает, и слова бьют прямо в сердце. Я об этом всем буду с тобой говорить, когда приедешь; тогда же сговоримся, как нам быть дальше. За время, когда я пишу это письмо, в котором сказано, что ты не любишь меня, что я средний человек и потеряла душевный вес; подумай сам, подумай сам, зачем это писать за тысячи верст?.. Мой Лала, надо очень много силы, всякой, ты уж поверь, чтобы через три часа (я его получила три часа приблизительно назад) быть уже спокойной, видеть тебя, милого и любимого моего Лалаку, а не какого-то с кнутиком».
И тут мы сталкиваемся с удивительным: письма Блока, в ответ на которое послано это - умное, теплое, докторское какое-то - в полном собрании их переписки нет. Не посылал Блок Любе ничего такого - «с кнутиком». Удивительно не то, что его нет (понятно же, что не его одного!). Поражает, что нам милостиво оставили Любин ответ, который волейневолей наводит на мысль о необходимости еще одного - не слишком, правда, лирического отступления.
Ахи Любови Дмитриевны по поводу мраморных статуй в гроте, конечно, и впрямь несколько комичны. Но они стоят блоковского щебета про ласточек и грушовку. Интересно другое: что это вдруг дает Блоку право (ну пусть не право - повод) писать вдруг жене за тысячи верст, что она человек средний и душевный вес потеряла? И еще больше потрясает реакция Любови Дмитриевны - профессиональная реакция многоопытной воспитательницы детсада. Будто готова была. И точно знает, какими словами утешать капризного «Лалку».
Кстати уж и несколько слов в защиту вкусов Любови Дмитриевны. Читая исследования предшественников, обнаруживаешь, что все они были одержимы идеей открыть нам глаза на гигантскую сущностную пропасть между этаким титаном духа Блоком и его распустышкой-женой. То, что блоковеды Любовь Дмитриевну не любили - факт. Чего стоит один только обнаруженный ими в посмертных записках Любови Дмитриевны листок с «радостями»! Речь об обычном листочке, на котором пожилая женщина взяла да и перечислила всё, что особенно радовало ее в жизни. Там и «чудные платья», и «парчи, шелка и кружева», и балетные спектакли, и модные журналы, и даже «битые сливки с земляникой». - «Немыслимо представить себе, - возмущается товарищ Орлов, - что Блок составляет такой список своих «радостей».
