Стивен Крейн - Алый знак доблести. Рассказы
Добравшись до своего дома, Келси стал продвигаться с осторожностью. Мать оставила полупогашенную лампу. Один раз он споткнулся по пути. Остановившись, он прислушался: из комнаты матери доносился легкий храп.
Некоторое время он лежал с открытыми глазами и думал о вечеринке. Приятно было сознавать, что он произвел хорошее впечатление на этих славных ребят. Он чувствовал, что провел самый прекрасный вечер в своей жизни.
V
Наутро Келси был очень зол. Матери пришлось долго трясти его, что показалось ему величайшей несправедливостью. К тому же, когда он вышел, моргая, на кухню, мать заметила:
— Вчера, Джордж, ты оставил лампу гореть всю ночь. Сколько раз должна я повторять, чтобы ты не забывал тушить лампу?
Большую часть завтрака он провел в молчании, раздраженно помешивал кофе и глядел в дальний угол комнаты — глаза у него горели. Стоило только моргнуть, и ему казалось, что веки его потрескивают. Во рту был странный вкус, будто он всю ночь напролет сосал деревянную ложку. К тому же настроение было неистовое. Так и хотелось наброситься на кого-нибудь.
Наконец он яростно выпалил:
— Будь проклято это раннее вставание!
Мать подскочила, как будто в нее выстрелили:
— Послушай, Джордж… — начала она.
Но Келси перебил ее:
— Да, знаю, знаю… Но это вставание рано утром… Я болен из-за него. Только разоспишься под утро, как нужно подниматься. Да я…
— Джордж, голубчик, — сказала старушка, — ты же знаешь, дорогой, что я не выношу, когда ты ругаешься. Пожалуйста, не делай этого.
И она посмотрела на него с мольбой. Келси сделал резкое движение.
— Да разве я ругаюсь? — спросил он. — Я только сказал, что это вставание меня мучает…
— Ты знаешь, как меня обижает ругань, — настаивала старушка, готовая вот-вот заплакать. Она задумалась, вспоминая, как видно, людей, не ведавших подобной нечестивости.
— Не могу понять, где ты взял эту манеру так ругаться, — продолжала мать. — Ни Фред, ни Джон, ни Уилли не знали, что значит так выражаться. И Том не ругался, кроме тех случаев, когда сходил с ума.
Сын повторил свой нетерпеливый жест. Этот жест был нацелен в пространство, как будто он увидел там некий призрак несправедливости.
— Громы небесные! — произнес он с отчаянием. Затем снова погрузился в молчание, мрачно разглядывая свою тарелку.
Такое поведение быстро заставило мать покориться. Она заговорила, но теперь уже примирительно:
— Джордж, голубчик, не можешь ли ты принести мне сегодня сахару?
Видно было, что она просит для себя награды. Келси очнулся от своей дремоты.
— Ладно, если не забуду, — отвечал он.
Старушка встала, чтобы положить в судки обед для сына. Покончив с завтраком, он некоторое время с важным видом прохаживался по комнате. Затем надел пальто и шляпу, взял судки и направился к выходу. Здесь он задержался и, не поворачивая головы, сухо промолвил:
— Ну, пока!..
Старушка поняла, что обидела сына. Она не стала искать объяснений. Она уже привыкла к подобным происшествиям и поторопилась сдаться.
— И ты не поцелуешь меня на прощание? — спросила она тихим, жалобным голосом.
Юноша сделал вид, что уходит, глухой к ее просьбе. Он выглядел как монарх, оскорбленный в своем достоинстве. Но старушка снова окликнула его, и в голосе ее прозвучало одиночество:
— Джордж… Джордж… неужели ты не поцелуешь меня на прощание?
А когда он тронулся, то почувствовал, что она уцепилась за полу его пальто. В конце концов юноша обернулся и проворчал: «Ну ладно». И он поцеловал мать. В голосе его был оттенок превосходства, словно он даровал неслыханное помилование. Она же глядела на него с упреком, благодарностью и любовью.
Стоя на площадке лестницы, мать следила, как скользит его рука по перилам. По временам она видела его локоть или часть плеча. И когда он достиг первого этажа, крикнула ему вслед: «До свидания!»
Маленькая старушка вернулась к своей кухонной работе с морщинкой недоумения на лбу.
— Не пойму, что такое сегодня с Джорджем, — задумалась она, — он был сам не свой…
Устало хлопоча по хозяйству, она принялась размышлять. Сын ее тревожил. Она смутно подозревала, что он страдает какой-то опасной болезнью. Да, без сомнения, что-то пожирает его почки или питается его легкими… Потом она представила себе женщину, порочную и красивую, которая приворожила его и отравляет ему жизнь. Воображение старушки создавало множество диковинных опасностей, которые обрушивались на ее сына, словно зеленые драконы. Они, эти опасности, сделали его мрачным, молча страдающим человеком. Она мечтала обнаружить их, чтобы храбро прийти на помощь своему герою сыну.
Она знала, что он, такой великодушный, будет скрывать от нее свои мучения. И она ломала себе голову в догадках.
Но вечером Джордж вернулся домой необыкновенно жизнерадостным. Он казался десятилетним мальчишкой, он прыгал по комнате. Когда мать несла кофейник с плиты на стол, он принялся вальсировать с ней, так что она расплескала немного кофе. Ей даже пришлось побранить его.
За ужином он без конца шутил. Несколько раз ей пришлось рассмеяться, хотя она и считала, что не подобает смеяться над шутками собственного сына. По временам она делала замечания, которые сын пропускал мимо ушей.
Весь вечер Джордж был в духе. Покуривая трубку, он читал вслух заметки из вечерней газеты. Мать хлопотала по хозяйству. Она чувствовала себя такой счастливой рядом с сыном, который лениво пускал облачка дыма и часто перемежал блистательными комментариями газетные новости. Она казалась себе образцовой матерью, раз у нее есть сын, который возвращается к ней вечером и сидит довольный, с усталостью в мышцах, после хорошего трудового дня. Она размышляла о мудрости своего руководства.
Всю следующую неделю она продолжала радоваться, так как Джордж проводил каждый вечер дома и был в отличном настроении. Теперь она окончательно убедилась в своем материнском умении и в том, что воспитала прекрасного сына. Часто глаза ее светились любовью, а морщинистое желтое лицо смягчалось улыбкой, напоминавшей улыбку девушки, глядящей на своего первого и, быть может, последнего избранника.
VI
Обычно старушка старалась подавлять у сына малейшее проявление юношеского тщеславия. Она опасалась, как бы он не стал воображать о себе слишком много, ибо знала, что нет худшей беды. Излишнее самолюбование всегда пассивно, думала она, и если сын привыкнет считать свои умственные способности каким-то блестящим созвездием, то он так и просидит на месте и не совершит чудес, которых она от него ожидает. Поэтому она всегда была начеку, чтобы не допустить даже тени чего-либо подобного. Что касается Джорджа, то он раздумывал об этом с жестокой и мстительной горечью, присущ щей молодым людям, и решил, что мать его не понимает.
Впрочем, несмотря на все ее предосторожности, он часто замечал, что она находит его прекраснейшим юношей в мире. Достаточно было посмотреть на ее глаза, загоравшиеся огнем всякий раз, как он совершал что-нибудь особенно замечательное. В таких случаях он мог видеть, какой торжествующий взгляд кидала она на соседа или на любого, кто случайно был рядом. Ему захотелось почаще вызывать такие взгляды. И он испытывал полное удовлетворение, обнаружив и оценив их.
При всем том он не мог понять, почему вслед за подобной сценой мать способна была приказать ему повесить пиджак на крючок у камина, — приказать с таким отчаянием в голосе, словно он проявил небрежность и глупость в единственно важном, в сущности, деле.
— Если ты привыкнешь, тебе будет легче это сделать, чем бросать вещь куда попало, — говорила она. — Когда ты швыряешь пиджак как придется, кто-то должен его поднять, и скорее всего это придется делать твоей бедной старенькой маме. Ты же сам можешь его повесить, стоит только подумать…
Это было нестерпимо. Обычно в таких случаях он поднимался и со злостью вешал пиджак на крючок. Ее правота сводила его с ума.
Он полагал, что любая женщина, имеющая сына с такими прекрасными данными, могла бы пренебречь тем, что он редко вешает свой пиджак на место. Но было невозможно втолковать это обстоятельство его матери. Она была ужасно ограниченной. И он становился угрюмым.
Настало, однако, время, когда, вопреки ее материнскому восхищению, он уже не мог полностью с ней соглашаться. Он радовался, что ей нравится его остроумие. Он пришпоривал себя, делал новые усилия — все ради ее одобрения. Но чаще всего он убеждался, что мать гордится им совсем по-иному, нежели он сам. Она ценила в нем качества, которые говорили ей, что сыну суждено стать незапятнанным и воистину чистым апостолом среди людей, Ей рисовались картины, где он появлялся как добрый гений, благословляемый бедняками, которых он насытил, как человек глубоких мыслей, благоговеющий перед известными личностями, о которых ей довелось прочесть. Ее чествовали как мать такого необыкновенного человека. Эти мечты служили ей утешением. Ими она ни с кем не делилась, ибо знала, что, будучи высказаны, они покажутся смешными. Но она сжилась с ними, и мечты отбрасывали золотистые лучи на ее долгие дни, на ее утомительную работу. На мертвом алтаре своей жизни она зажигала факел надежды на сына.
