Ирвин Шоу - Ночной портье

– Вы утверждаете, что мы ничего не будем вывозить из Швейцарии. Но когда в последний раз я смотрел на карту, Швейцарии не было в Южной Америке.

– Не острите, Дуглас. У вас плохо получается. Тот южноамериканец, о котором я упомянул, в настоящее время находится в Сан-Морице. Он в большой дружбе с послом своей страны, и дипломатическая почта к его услугам. К слову сказать, он намекнул мне, что готов за картину большого художника заплатить до ста тысяч долларов. Нам, следовательно, надо выжать из нашего немца подходящий процент за посредничество.

– Что вы считаете подходящим? – Двадцать пять процентов, – тут же определил Фабиан. – Итак, двадцать пять тысяч долларов за пятичасовую, совершенно законную поездку по живописной, прекрасной Швейцарии. Отсюда в Сан-Мориц. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось заехать сюда?

– Да, понимаю, – кивнул я.

– Не глядите так угрюмо. Между прочим, чтоб не забыть, картина, которую нам покажут, кисти Тинторетто. Как профессор истории искусств вы, конечно, узнаете ее. Запомнили имя художника?

– Тинторетто, – повторил я.

– Превосходно, – ласково улыбнулся мне Фабиан и налил нам обоим вина.

Уже стемнело, когда мы подъехали к вилле герра Штюбеля, приземистому двухэтажному каменному строению, стоящему высоко над озером, с прилегающей к нему узкой дорогой. В окнах за закрытыми ставнями не было света. Жилище не походило на дворец человека, владевшего собранием картин старых мастеров.

– Вы уверены, что именно здесь? – спросил я Фабиана.

– Да, здесь, – кивнул он, выключая мотор. – Хозяин мне подробно объяснил.

Мы вылезли из машины и направились по тропинке через небольшой заросший сад к входной двери. Фабиан дернул колокольчик, но внутри дома не последовало никакого движения. Мне показалось, что за нами откуда-то наблюдают. Фабиан вторично дернул колокольчик, и скрипучая дверь наконец отворилась.

– Buona sera 12, – сказала стоявшая в дверях низенькая старушка в кружевном чепчике и передничке.

– Buona sera, signora, – ответил Фабиан, входя в дом. Прихрамывая, старушка провела нас через тускло освещенный зал. Никаких картин на стенах не было.

Она открыла тяжелую дубовую дверь, и мы вошли в столовую, которую освещала большая хрустальная люстра над столом. Ожидая нас, тут стоял грузный плешивый мужчина с отвислым животом и шкиперской бородкой. Он был в измятой плисовой куртке и коротких штанах, красные шерстяные чулки до колен плотно обтягивали его толстые икры. Позади него на стене висела большая темная картина без рамы, пришпиленная кнопками. На ней была изображена мадонна с младенцем.

Чуть наклонившись, мужчина поздоровался с нами по-немецки.

– К сожалению, герр Штюбель, – сказал Фабиан, – профессор Граймс не знает немецкого языка.

– В таком случай будем, конешно, говорить по-английски, – с довольно заметным акцентом проговорил Штюбель. – Очень рад, что ви приехаль. Не хотите ли немного освежиться?

– Вы весьма любезны, герр Штюбель, – отвечал Фабиан, – но у нас нет времени. Профессору Граймсу нужно в семь часов позвонить в Италию, а потом в Америку.

Штюбель прищурился и потер ладони, словно они у него вспотели. У меня сложилось впечатление, что ему явно не хотелось, чтобы куда-нибудь звонили.

– Могу я взглянуть? – сказал я, шагнув к картине на стене.

– Да, пожалуйста, – с готовностью согласился Штюбель, отойдя в сторону.

– У вас, конечно, есть документы на эту картину? – спросил я.

Штюбель на этот раз еще сильнее потер ладони:

– Конешно есть. Но не с собой. Они… они в моем доме… во Флоренции.

– Понятно, – холодно сказал я.

– Доставить их дело нескольких дней, – продолжал Штюбель. – Я поняль, мистер Фабиани что у вас мало время. – Он повернулся к Фабиану. – Вы говориль мне, что гаспадин уезжает в конце недели.

– Возможно, и говорил, но, честно говоря, не помню, – отозвался Фабиан.

– В любом случай – вот эта картина. Она сама говорит за себя, профессор.

Я подошел к картине и уставился на нее, слыша за спиной тяжелое дыхание Штюбеля. Намерение моего компаньона заставить немца поволноваться, очевидно, успешно осуществлялось.

После недолгого молчаливого изучения картины я покачал головой и обернулся.

– Я, конечно, могу и ошибиться, – рассудительным тоном начал я, – однако и после весьма поверхностного осмотра сказал бы, что это не Тинторетто. Может быть, картина его школы, но и в этом я тоже сомневаюсь.

– Профессор Граймс, – огорченно обратился ко мне Фабиан, – очевидно, нельзя после беглого осмотра при искусственном освещении с уверенностью утверждать…

Дыхание немца стало коротким и более затрудненным, он даже облокотился, ища опоры, на обеденный стол.

– Мистер Фабиан, – сухо проговорил я, – вы просили меня высказать мое мнение. Что я и сделал.

– Но вы обязаны… – Фабиан остановился и подкрутил усы, ища подходящие слова. – Простая вежливость… обязывает проверить и поразмыслить. Мы еще раз приедем завтра. Осмотрим при дневном свете. Незачем решать так поспешно. Сплеча. Тем более герр Штюбель говорит, что у него есть документы.

– Документы?! – простонал Штюбель. – Да ведь сам Беренсон удостоверил подлинность этой картины. Беренсон…

Я не имел ни малейшего представления о том, кто такой Беренсон, но решил рискнуть.

– Как известно, Беренсона нет в живых, – бросил я свой рискованный вызов.

– Но когда он был шив, – перебил Штюбель. Риск оказался оправданным. Мой авторитет знатока искусств заметно повысился.

– Вы, разумеется, можете узнать и другие мнения. Если хотите, могу предложить список некоторых моих коллег.

– Не нушны мне ваши шортовы коллеги, – закричал Штюбель, от волнения заговорив с еще большим акцентом. Он угрожающе наклонился вперед, так что я даже подумал, что он сейчас ударит меня своим кувалдоподобным кулаком. – Што мое, то мое. И на кой шорт, чтоб я слутцаль о Тинторетто невещественный американцы.

– Мне здесь больше нечего делать, – поджав губы, с достоинством сказал я. – Вы идете со мной, мистер Фабиан?

– Да, иду, – кивнул он, пробормотав какое-то проклятие. – Позвоню вам попозже, герр Штюбель. Договоримся о завтрашнем дне, когда сможем обсудить более спокойно.

– Приходите один, – буркнул немец, открыв дверь столовой и выпустив нас в полутемный зал.

Старушка в кружевном чепчике стояла под дверью, как видно, подслушивая, о чем мы говорили. Она молча проводила нас из дому. Даже если она ничего и не поняла из нашей беседы с хозяином, то сама атмосфера разговора и поспешность, с какой мы прощались, должны были произвести на нее впечатление.

Фабиан шумно, в сердцах, захлопнул за мной дверцу машины и мягко закрыл свою, когда сел с другой стороны. Не говоря ни слова, он включил мотор и рванул с места на возрастающей скорости. В полном молчании мы проехали до поворота дороги к озеру. Там он остановил машину и повернулся ко мне.

– Так что вы скажете? – сказал он, стараясь быть сдержанным.

– О чем именно? – с невинным видом спросил я.

– Какого черта вы затеяли разговор о подделке?

– Этот немецкий боров произвел на меня отвратительное впечатление.

– Ха, впечатление! По милости вашего впечатления мы рискуем потерять двадцать пять тысяч.

– Ваш герр Штюбель просто жулик.

– А мы кто? Праведники?

– Если мы и стали мошенниками, то случайно, – кривя душой, сказал я. – А этот немец – прожженный жулик. На нем клейма негде ставить.

– Всего несколько минут вы видели человека и уже определили всю его жизнь. Я имел дело с ним, и он всегда выполнял свои обязательства. И на этот раз, ручаюсь, что мы получим свою долю.

– Возможно, получим и попадем в тюрьму.

– За что? Перевозка картины, даже поддельной, вовсе не преступление. Одного я не выношу в людях, Дуглас, и должен прямо сказать вам это в лицо – не выношу трусости. Если хотите знать, немец сказал правду. К вашему сведению, профессор Миссурийского университета Граймс, это действительно подлинная картина Тинторетто.

– Так вот, перевозку картины, даже поддельной, вы не считаете преступлением. А что скажете об участии в продаже украденной картины Тинторетто?

– Откуда вы знаете, что она украдена? – сердито спросил Фабиан.

– Чувствую. И вы, наверное, тоже.

– Мне это неизвестно.

– Вы спросили его об этом?

– Конечно, нет. Меня это не касается. Так же, как и вас. Мы не станем отвечать за то, чего не знаем. Но раз вы решили отойти от этого дела, что ж, как хотите. А я позвоню ему и скажу, что завтра утром заеду и заберу картину.

– Если вы сделаете это, – спокойно возразил я, – я сообщу полиции, чтобы она на месте преступления забрала вас вместе с этим любителем живописи.

У Фабиана отвалилась челюсть.

– Вы, надеюсь, шутите?

– Нисколько. Все, что делал я с тех пор, как взял деньги у мертвеца, было законным или почти законным. Включая и то, что мы вместе предпринимали. Если я и преступник, то, во всяком случае, не рецидивист. Если когда-нибудь меня и обвинят в чем-нибудь, то лишь в уклонении от уплаты налогов. А на это никто не посмотрит как на серьезное преступление. И я вовсе не намерен сесть в тюрьму за какие-нибудь темные дела. Зарубите это себе на носу.