Ирвин Шоу - Ночной портье
– Тысяч пятнадцать – двадцать.
Фабиан рассмеялся.
– Поднимайте выше, дружок, – сказал он.
– Так сколько же вы хотите?
– По крайней мере сто тысяч.
– Ого! Это не так просто.
– Да, еще бы. И связано с известным риском. И потребует больших усилий. Но как бы ни обернулись наши дела, никаких взаимных упреков и обвинений. И уж, разумеется, без всяких кинжалов.
– Будьте спокойны, – сказал я, надеясь, что в моих словах звучит уверенность в будущем, которой я на самом деле не ощущал. – Если понадобится, пойду и напролом.
– Решения будем принимать сообща. Я говорю это в назидание нам обоим.
– Понятно, Майлс. И мне бы хотелось закрепить это письменно. В документе.
Фабиан взглянул на меня с таким видом, словно я ударил его.
– Дуглас, дружище, – обидчиво проговорил он. – Вы что, не доверяете мне? Разве я не абсолютно честен с вами?
– Да, но лишь после того, как я стукнул вас лампой по голове.
– У меня инстинктивное отвращение ко всяким бумагам и документам. Всегда предпочитаю скрепить все простым искренним рукопожатием.
Он протянул мне через стол руку, но я не ответил ему тем же.
– Ну, если вы так настаиваете, – процедил он, убрав руку, – оформим в Цюрихе. Надеюсь, уживемся и с этим. – Взглянув на часы, он поднялся из-за стола. – Лили, должно быть, уже ждет нас.
Я полез за бумажником, чтоб расплатиться, но он остановил меня и бросил несколько монет на стол:
– Нет уж, доставьте мне удовольствие.
15
– Что сделано, то сделано, – сказал Фабиан, когда мы вышли из конторы юриста, шагая по слякоти цюрихских улиц. – Теперь мы скованы цепями закона.
Соглашение между нами только что было нотариально оформлено, и юрист обещал, что в течение месяца официальный статус нашей компании будет зарегистрирован в княжестве Лихтенштейн. Как я узнал, это княжество, где прибыль не облагалась налогами, а доходы и расходы корпораций тщательно охранялись наравне с государственными тайнами, что особенно привлекало юристов и их клиентов.
В нашей компании были учреждены два неоплаченных пая, один – мой, другой – Фабиана. Почему это понадобилось, я так и не понял. По каким-то причинам, связанным со сложностью швейцарских законов, юрист назначил себя президентом компании, которую я предложил назвать «Августинской». Возражений против такого названия ни с чьей стороны не поступило, и мы с легким сердцем оплатили все сборы, поборы и вознаграждения юристу.
Фабиан любезно включил в соглашение пункт о том, что в конце года я имею право выйти из компании, забрав свои семьдесят тысяч долларов. Счет Фабиана в частном банке стал нашим общим, и один из нас не мог теперь распоряжаться им без согласия другого.
Каждый из нас положил в Объединенный швейцарский банк пять тысяч долларов на свое имя. «На карманные расходы», – объяснил Фабиан.
В случае смерти одного из владельцев все имущество компании и ее банковские счета переходили второму владельцу.
– Немного мрачно, – заметил по этому поводу Фабиан, – но в таких делах надо быть предусмотрительным. Если это вызывает у вас, Дуглас, какие-то опасения, то я все же значительно старше вас и могу раньше отправиться в мир иной.
– Все понятно, – сказал я, умолчав о том, что это также может соблазнить моего компаньона столкнуть, скажем, меня где-нибудь в горах со скалы или при случае отравить.
– Ну как, вы довольны? – спросил Фабиан, обходя лужи. – Чувствуете себя в безопасности?
– В безопасности от всего, кроме вашего оптимизма, – отвечал я.
Мы уже шесть дней обретались в Цюрихе под его серым угрюмым небом, и за эти дни Фабиан купил еще на двадцать тысяч долларов золота, провернул сделку с перепродажей сахара, дважды смотался в Париж и приобрел там три абстрактные картины художника, о коем я никогда не слыхал, но который, по утверждениям Фабиана, в ближайшие два года взлетит, как ракета. Он объяснил мне, что не любит, когда деньги лениво лежат без движения.
Фабиан обсуждал со мной все наши дела и терпеливо объяснял операции на товарных рынках, где колебания цен были так беспорядочны, что капиталы создавались и терялись в течение одного дня, и где мы потрясающе преуспели с четверга на пятницу в перепродаже сахара.
Я как-то постигал или делал вид, что постигаю наши запутанные деловые операции, но когда он спрашивал моего совета, я предоставлял решать ему самому. Я стыдился своей наивности и чувствовал себя в положении школьника, вызванного к доске отвечать урок, которого он не приготовил. Все казалось мне таким сложным и опасным, что я стал удивляться, как смог тридцать три года прожить в том же мире, где преуспевал Майлс Фабиан.
К концу этих шести дней я уже ни в чем не был уверен и не знал, смогу ли далее вынести эту нервотрепку. Просыпаясь по утрам, я обливался холодным потом.
А Фабиана, казалось, ничто не тревожило: чем больше риска, тем невозмутимее он был. Если мне следовало чему-нибудь поучиться, так именно этому.
Пожалуй, впервые с тех пор, как я вышел из детского возраста, у меня заболел желудок. Безостановочно поглощая сельтерскую, я утешал себя, что неприятности с желудком у меня вовсе не из-за нервов, а из-за непривычно обильной пищи и деликатесов (Фабиан дважды в день водил нас в лучшие рестораны), а также изысканных вин, к которым я не привык. Но ни Фабиан, ни Лили, ни ее сестра Юнис ни на что не жаловались, даже после обеда в Кроненхалле, этом швейцарском оплоте чревоугодия, где мы ели копченую форель, вырезку оленины со специями и брусникой, какой-то особый сыр и шоколадное суфле, запивая все это сначала легким вином, а затем и более основательным бургундским.
С беспокойством я начал замечать, что полнею, брюки становились тесны, особенно в талии. А вот на Лили, например, ничто не отражалось, она по-прежнему была стройна и изящна, хотя ела больше меня или Фабиана. Ее сестра Юнис оставалась все той же привлекательной толстушкой, а Фабиан каким-то чудом даже похудел, благодаря чему выглядел много лучше, словно внезапная инъекция денег в его жизнь значительно улучшила и обмен веществ у него. Сколько бы он ни ел и ни пил, глаза у него были ясными, лицо сохраняло здоровый румянец, усы задорно топорщились, походка оставалась такой же легкой. Думаю, так должны выглядеть генералы, томящиеся долгие мирные годы в безвестности, пока их внезапно не призывают на войну командовать армиями в больших кровавых сражениях. Глядя на него, я тоскливо ощущал, что мне, как рядовому, положено страдать и за себя, и за него.
Юнис оказалась хорошенькой, приятной девушкой со вздернутым носиком и выразительными голубыми глазами; ее лицо, окропленное веснушками, было свежим, как весенний альпийский луг. Вообще-то она походила на девушек скорее викторианской эпохи, чем семидесятых годов нашего века. Ее тихий, неуверенный голосок был полной противоположностью той самонадеянной манере, с какой высказывалась ее старшая сестра. И уж трудно было предположить, хотя об этом мы слышали от Лили, что Юнис вертелась среди придворных гвардейцев в Лондоне.
Где бы мы ни появлялись, обе сестры неизменно привлекали внимание мужчин. При других обстоятельствах я бы, без всякого сомнения, увлекся Юнис, но назойливое подглядывание Фабиана и присутствие Лили, напоминавшее о ночи во Флоренции, как-то сковывали меня, и я был сдержан, не ища сближения с девушкой и даже не стремясь вызвать у нее интерес ко мне. Я был воспитан в правилах, что интимные отношения – дело весьма личное, они не завязываются на глазах у всех и не выставляются напоказ. С самого начала Юнис и я скромно прощались в лифте (мы жили на разных этажах), желая друг другу спокойной ночи, даже без поцелуя в щеку.
Не стану скрывать, что меня радовали жалобы обеих сестер на пребывание в Цюрихе. Они уже устали от ходьбы по магазинам, их угнетала скверная слякотная погода, и они не знали, чем занять себя в те долгие часы, когда мы с Фабианом вели переговоры в конторах и в холлах отелей с различными бизнесменами, банкирами, биржевыми маклерами, которых Фабиан отыскивал в финансовом центре города. Все эти деятели говорили по-английски или, скорее, шептали с разным акцентом, и я едва ли лучше понимал их, чем обе сестры, которые по настоянию Фабиана часто присутствовали при наших деловых операциях и сделках.
Сестры собирались уехать в Гштаад, где, по сводкам погоды, было солнечно, выпал хороший снег, и мы одобрили их поездку. Фабиан заверил их, что как только мы закончим наши дела в Цюрихе, на что потребуется немного времени, мы приедем к ним и затем отправимся в Италию. Он дал им на расходы две тысячи долларов из наших карманных денег, как он их называл (расточительное название, внушавшее мне страх). У него были барские замашки, не вязавшиеся с тем, что большую часть своей жизни он едва сводил концы с концами, живя на сомнительные случайные доходы.
Как только сестры уехали, Фабиан ухитрился выкроить время на то, чтобы показать мне подлинные достопримечательности Цюриха. Полдня мы провели в музее искусств, где я досыта налюбовался на изумительную обнаженную натуру кисти Кранаха; Фабиан заявил, что посещает этот зал при каждом приезде в Цюрих. О собственных вкусах Фабиан особенно не распространялся, довольствуясь тем, что я сопровождаю его по всем выставкам и галереям города. Например, после концерта Брамса все, что он мне сказал, было: «В Европе надо слушать Брамса».
