Юзеф Крашевский - Роман без названия
После этого вздоха, после уделенной ему крупицы жалости, ей показалось, что она уже очень много для него сделала! Ведь он был от нее так далек, стоял так низко, что она от души смеялась над подаренной ему когда-то незабудкой, ничуть не интересуясь, что стало с цветком-близнецом.
— Похудел он, осунулся, кашляет, похоже, чахотка у него начинается, — говорил пан Адам. — Сердечно его жаль, но помочь невозможно, бес поэзии его попутал. Такой заносчивый стал, не подступись, из послушного мальчика превратился в дерзкого юнца.
— Признайся все же, отец, — негромко заметила Аделя, что в его поведении немало благородства, мне это нравится!
— Потому что вам, женщинам, даже самым холодным, всегда нравятся люди немного сумасшедшие, — пошутил пан Адам. — Я, кстати, подозреваю, что Аделька в детстве поглядывала на кузена с нежностью.
— Вечно ты возводишь на меня напраслину, отец, — слегка краснея и смущенно улыбаясь, возразила Аделя. — Который же мой возлюбленный это будет по твоим подсчетам?
— Если по порядку, пожалуй что первый, — весело ответил пан Адам. — Но ты не беспокойся, князю Яну я не расскажу!
Аделя передернула плечами и, отвернувшись, начала ворошить уголь в камине.
— Что бы там ни было, — прошептала она еле слышно, — я была бы рада увидеть его настоящим поэтом — я же никогда поэта не видела!
Мать расхохоталась.
— Не огорчайся, дорогая, в Париже мы увидим Виктора Гюго, Ламартина, Сумэ[66], Альфреда де Виньи — куда до них нашим провинциалам.
— Хотя бы он по-французски писал! — воскликнул пан Адам. — А тег, сами посудите, какое может быть будущее в нашем краю у писателя и поэта, пишущего на нашем языке? Облекать мысли и чувства в красивые слова для прихожих, для лакеев, экономов, арендаторов — да кто у нас читает по-польски? Неслыханное дело, впасть в такое ослепление и добровольно забраться в жалкую дыру!
С этими словами пан Адам вздохнул, и возле камина как будто тоже послышался вздох.
Стараниями Павла Щербы удалось наконец кое-что подыскать для Станислава, чтобы облегчить его положение, — небогатая вдова предлагала квартиру и стол за занятия с сыном, и вдобавок нашелся урок в другом месте, это были бы деньги на прочие расходы. Заботливый друг вместе с паном Ипполитом немало доставил труда и голове своей и ногам, пока раздобыл это место репетитора на Лоточке да платный урок в другом конце города; радуясь, что несет Стасю немного свободы и мало-мальский достаток, примчался он в дом Давида Бялостоцкого. Станислав что-то черкал в своих бумагах, когда Щерба, схватив его за обе руки и радостно улыбаясь, воскликнул:
— Ну вот наконец-то ты сможешь оставить этот противный чердак — карабкаясь сюда, я уже ноги себе повывыхивал! Есть для тебя превосходная кондиция, хотя у людей небогатых. Я ее нашел, но надо сейчас же там условиться, чтобы кто-нибудь у нас из-под носа не перехватил, а пан Ипполит еще и платный урок предлагает. Заработков с этих двух мест тебе хватит на вполне сносную жизнь.
Как же изумился Щерба, увидев на лице друга не радость, а глубокую грусть, — не говоря ни слова, Стась бросился на постель ничком.
— Ах, дорогой мой! — чуть погодя молвил он. — Если бы ты заглянул в мою душу, то видел бы, сколько там скопилось благодарности! Брата родного я бы, наверно, не мог любить больше, чем тебя… Но, ради бога, не заставляй меня так внезапно уходить отсюда! Я к этой скорлупе уже прирос. От одной мысли, что надо покинуть мой убогий чердак, мороз пробирает… Мне тут было так хорошо!
— Тебе тут хорошо? — удивленно воскликнул Щерба. — Признаюсь, это для меня новость! Такое убожество! Такая дыра! Такой холод!
— Как? Ты не понимаешь, что можно привязаться к месту, где много выстрадано?
— Почему же! Прекрасно понимаю, что в будущем, проходя по Немецкой улице, ты можешь, даже должен, досмотреть вверх, вздохнуть и приветствовать эту голубятню, но желать тут остаться… Нет, этого я не понимаю.
— Такое у меня странное сердце! — воскликнул Станислав. — Оно вроде полевого очитка, даже к стенам лепится и на них расцветает. Дай мне подумать, набраться сил…
— Ни минуты! — решительно отрубил Щерба. — Твои евреи, как только ты им будешь не нужен, без всякой поэзии выставят тебя за дверь; незачем этого дожидаться и, раз что-то подвернулось, надо воспользоваться — бери фуражку и пошли со мной.
— Ради бога, умоляю, я не могу! — простонал ломая руки Станислав, глаза которого устремились на кувшин, напоминавший ему о Саре.
— Э, да тут что-то нечисто! — подозрительно сказал Щерба. — Ты мне не говоришь всего, и я начинаю чего-то бояться.
— Да ничего особенного, просто характер у меня слишком мягкий, привязчивый, — слегка краснея, возразил Шарский, — Привык, прирос, к тому ж я ленив и боюсь любых перемен. Кто знает, смогу ли я с теми людьми поладить?
— Но то ж люди одной с тобою веры, одного языка и круга, мне кажется, там тебе должно быть легче прирасти, чем тут.
— Сперва надо отсюда оторваться, — грустно сказал Станислав.
— Ребячество! — отрезал Щерба. — Пошли со мной, получится или нет, ты должен попробовать, пойдем, посмотрим…
Шарский не мог больше противиться, чтобы не вызвать подозрений, и покорно, пусть и неохотно, накинув пальто, пошел с Щербой на Лоточек.
На этой узенькой, крутой и причудливой улочке, кроме весьма основательных зданий, есть несколько старых неказистых домиков, которые ныне, среди новых строений, странно выделяются своим обликом, хранящим черты минувшего столетия. В городе, как и в жизни, то, что пережило свой век, уже не гармонирует со своим окружением, как-то выделяется и режет глаза, как вид мертвеца среди живых.
Домик, куда Щерба вел Станислава, принадлежал бедной вдове мещанина, когда-то состоятельного, но разоренного банкротством банков, которым он доверил свои честные сбережения; стоял он зажатый с двух сторон высокими каменными домами — небольшое подвальное помещение и над ним всего один этаж. По наружности дома сразу было видно, что поддерживать его в сохранности некому и не на что, — построен он был неплохо и, согласно полицейским предписаниям, стены иногда белили, но делалось это не очень-то аккуратно, так что штукатурка его, кровля, окна, входная дверь и ворота, все было не такое, как у соседних домов. Тут и там что-то покосилось, потрескалось, трещина замазана небрежно, перекос подправлен кое-как; мощеный тротуар перед домом старый, весь в выбоинах, ворота рассохшиеся и без одной петли. Сама вдова жила даже не в комнатках со стороны улицы, их она сдавала жильцу, а теснилась во флигельке, прилепленном к дому со двора, туда-то вслед за Щербой и вошел Станислав.
В темных сенцах стояла тишина, в первой комнатке, куда они, никем не встреченные, вошли, тоже никого не было — комната опрятная, обстановка бедная. Кое-где красовались случайно уцелевшие остатки былого богатства, которые, видимо, не удавалось продать, — когда-то купили их по дорогой цене, да и теперь, возможно, они стоили немало, но покупатели не находились. Между двумя окошками стояло небольшое, изящной работы фортепиано красного дерева, отделанное бронзой, этакий старичок на тоненьких ножках, у которого уж и голоса не осталось и силы нет прямо держаться на выгнутых подпорках. По стенам в старинных резных, позолоченных рамах висело несколько картин, как будто неплохих, но засиженных мухами, покрытых пылью и паутиной, так что и не разглядишь толком. Стояла и алебастровая урна на консоли поддельного мрамора, была она, видимо, когда-то разбита и затем старательно склеена, отчего ее покрывала сетка причудливых линий. Рядом с этими реликвиями прочие предметы, уже из другой эпохи, были недорогие и самые простые: трактирные стулья, столик, украшенный черною лирой с желтыми струнами, диванчик в ситцевом чехле. Все в целом выглядело серо и уныло.
Щерба покашлял, и немного спустя к ним неторопливыми шагами вышла из соседней комнаты довольно высокая женщина с повязанной платком головою и в темном капоте. На ее лице лежала печать глубокой усталости, какой-то неизбывной тоски и пережитых страданий, при этом в чертах его было столько благородства, что, глядя на нее, всякий невольно проникался уважением и жалостью. Он» а была уже немолода и бедно одета, но осанка, манеры, взгляд говорили о том, что она знавала лучшие времена и даже сейчас, под гнетом бедственной судьбы, не могла о них забыть.
— Представляю вам, пани Дормунд, моего товарища, Станислава Шарского, — сказал Щерба, — о котором мы с вами говорили, он у нас всем хорош, только вот немного болен поэзией.
— О, это такая прекрасная болезнь, — с грустной улыбкой отвечала пани Дормунд, — что с нею можно поздравить. Садитесь, пожалуйста, и поговорим без церемоний о моем сокровище, о моем сыне…
— Правильно, — согласился Щерба, — давайте сразу выясним все условия, честно и откровенно…
