Андре Моруа - Семейный круг
— Жорж чувствует себя превосходно, благодарю… Он тебе кланяется. Твои сестры считают, что он к тебе неравнодушен… Ты знаешь, что он читал доклад в Медицинской академии? Не знала? А ведь об этом было в парижских газетах… Доклад из ряда вон выходящий, о детской смертности… Ты слышала, что он в Пон-де-Лэре добился снижения смертности среди детей рабочих с девятнадцати до двенадцати процентов? Результат неплохой! Господин де Тианж считает, что ему следовало бы дать орден. Префект уже хлопочет.
— А как Жак? Как Лолотта?
— Ничего. Их Дениза — прелесть… А Жак по-прежнему влюблен в тебя.
Дениза приложила палец к губам, указывая на детей. Госпожа Герен чуть пожала плечами.
— В таком-то возрасте! Что ты! Они не понимают. Я привезла им пирожных от Бельджати; они всегда говорят, что пирожные из Пон-де-Лэра вкуснее парижских. Ведь правда, малыши?
— Правда, — рассеянно и равнодушно пробурчала Мари-Лора.
Госпожа Герен поднялась с места и взяла Денизу за руку.
— Мне надо сказать тебе несколько слов.
— Ну что ж, пойдемте ко мне.
Идя по коридору вслед за матерью, Дениза опять обратила внимание на ее моложавую походку. Платье на ней было светлое, безупречного вкуса. Дениза затворила дверь и приготовилась слушать. Госпожа Герен села в кресло.
— Так вот… Ты знаешь, как я не люблю вмешиваться в то, что меня не касается… Однако сейчас я поговорила с мадемуазель… Не думай только, что она за спиной дурно отзывается о тебе; наоборот, она тебя обожает… Но из ее рассказа мне кое-что стало ясно… Ты слишком много выезжаешь, дорогая, принимаешь слишком много людей, и у тебя уже не хватает времени заниматься детьми… Мадемуазель делает все, что в ее силах, но ведь есть и такие вопросы, решать которые может только мать… У Мари-Лоры нет к лету красивых платьев… У Патриса большие способности к музыке, а он не делает никаких успехов, потому что нет хорошего педагога. Ты не обращаешь на детей должного внимания… Они от этого страдают, уверяю тебя. Ты не отдаешь себе в этом отчета, потому что и ты и твои сестры были страшно избалованы…
Дениза стоя слушала в крайнем изумлении. Она готова была ответить довольно резко. Но Бертран ждал ее; разговору о прошлом не было бы конца.
— Воспитательнице стоит только сказать мне, чего ей недостает, и я приму меры, — ответила она, решив этим ограничиться.
— Тебе придется, конечно, кое-чем поступиться, — продолжала госпожа Герен, — придется отказаться от нескольких выездов с поклонниками, но уверяю тебя, в жертвах, которые приносишь ради детей, никогда не приходится раскаиваться. Неужели ты думаешь, что я не испытываю чувства гордости, когда мне говорят, что ты — одна из королев Парижа?
— Какой вздор, мама, я вообще ничто… Я только стараюсь делать как можно меньше зла. А это задача трудная.
Госпожа Герен заговорила еще внушительнее:
— Да, очень трудная… Разве что с таким мужем, как Жорж, — тогда все становится легко. Он — чудесный, знаешь, и не только в медицине… Например, при нынешнем кризисе он ни разу не ошибся в помещении денег, ничего не потерял… А как дела Эдмона?
— Хорошо, кажется…
Госпожа Герен стала необыкновенно ласкова.
— Какая ты красавица, моя дорогая… Но вид у тебя утомленный. Хорошо бы тебе погостить несколько дней в Пон-де-Лэре, отдохнуть; все так тебе обрадуются. Мне хотелось бы видеть тебя у нашего рояля. Недавно мы с Жоржем говорили: «Никто не играет Шопена так, как Дениза…» Послушай, я хотела у тебя спросить — твои красивые скатерти с вышивкой у тебя в ходу? Мы устраиваем в понедельник званый обед на восемнадцать персон по случаю открытия ясель; будет префект. А ведь прямо-таки нелепо покупать скатерть на один раз.
— Я сейчас пришлю к вам Феликса, мама, и он вам выдаст все, что хотите… А теперь извините, пожалуйста. Бертран ждет меня уже целых полчаса один, в будуаре.
Они поцеловались.
VIII
— Уф! — вздохнула она, вновь располагаясь на диване. — Бертран, будьте добры, подайте мне накидку… Чем вы тут занимались в одиночестве? Рассматривали портрет Эдмона?
Он сел на прежнее место возле нее.
— Да, я думал о том… Дениза, я страшно бестактен…
— Вовсе нет! Я очень рада поговорить об Эдмоне… Окружающим не вполне понятна наша семейная жизнь. Мне было бы очень неприятно, если бы поведение моего мужа показалось вам недостаточно решительным; он человек очень благородный и великодушный… За десять лет совместной жизни я ни разу не заметила, чтобы он поступил мелочно. Дело в том, Бертран, что Эдмон совсем меня не знает, не знает ничего определенного. Как вы сами понимаете, ему раз двадцать приходилось ревновать меня к людям, с которыми я дружна, к вам, например.
— Ко мне?
— До чего забавны мужчины! Каждый воображает, что он — исключение и что его присутствие вполне естественно… А ведь ваше положение ничем не отличается от положения Лотри, Монте… Не раз Эдмону, ревновавшему меня к кому-нибудь из моих друзей, приходилось убеждаться, что он ошибся, что ничего нет… да ничего и не было… Он жадно собирает все, что приносит ему успокоение, и доказывает самому себе мою невиновность с таким же рвением, с каким некоторые мужья ищут доказательств измены. Мне кажется, он утвердился во мнении, что я женщина свободолюбивая, смелая, полная неожиданностей, но неспособная любить. И это уж не так далеко от истины.
— Но прежде чем прийти к такому заключению, он, вероятно, много выстрадал.
— Боюсь, что так… Но он всегда молчал… Впрочем, нет, — иной раз какая-нибудь фраза… Я рассказывала вам, как я была больна… Когда я уже выздоровела, мне однажды показалось, что я опять заболеваю. Ночью мне приснился кошмар, это была какая-то галлюцинация. Эдмон спал в соседней комнате; услышав мой крик, он прибежал… Я ему сказала: «Какой ужас, я опять вижу огонь». Он подошел, обнял меня. «Быть может, я не умею тебя любить, — сказал он, — но я всегда буду рядом, чтобы защитить тебя».
— А чем заполнена его жизнь?
— Думаю, что у него есть женщины; я ревновала, но была не права: эти не в счет… Он занят главным образом делами. Он действительно стал тем, кем мне хотелось его видеть: крупным деятелем. После смерти отца он возглавляет банки Ольмана, кроме того, он директор-распорядитель Колониального банка… Я подсказала ему мысль заняться восстановлением Европы, и он учредил организацию, задача которой — прийти на помощь сельскому хозяйству Центральной Европы. Вы не можете себе представить, как удивлялись все причастные к банку, которые знали его робким, несведущим, всецело подчиненным отцу, когда он вдруг стал организатором, начал распоряжаться. Вы понимаете меня?
— Отлично понимаю. Короче говоря, он ушел в дела, как несчастный в жизни поэт уходит в свою пьесу, как писатель уходит в роман… Мне это очень интересно, потому что я сейчас увлечен идеей, что всякий деятельный человек — прежде всего поэт.
— «Увлечен идеей…» Вы все такой же, Бертран! Такой же, как прежде, в руанском поезде… Бертран, я люблю вас, то есть я хочу сказать, что никогда вас не полюблю… Но вернемся к Эдмону. Когда я убедилась, что в нем таятся способности большого дельца, я была счастлива и изо всех сил старалась помочь ему… Я находилась возле него во всех сражениях, а сражения бывали жестокие… Прежде всего в его собственном банке у него имелся противник — Бёрш, компаньон его отца, человек незаурядный; он совершенно не верил в финансовую будущность Эдмона и вообразил, что после смерти господина Ольмана станет властелином банка… Мы с Эдмоном называли его «тираном»… Мы с ним «справились»… Он из банка ушел… Но он повел против нас ожесточенную кампанию… его поддерживал тот самый Сент-Астье, с которым вы познакомились на днях… но с Бёршем мы не можем не считаться, потому что в его руках большой пакет акций Колониального банка.
Бертран встал и облокотился на камин.
— Как вы сведущи в делах!
— Я упорно изучала их… Я все такая же прилежная ученица, какой была когда-то… Я вместе с Эдмоном готовлюсь к заседаниям Совета. Я стараюсь окружить его людьми, которые могут быть ему полезны… Я говорю это не для того, чтобы придать себе значительность, но чтобы вы знали, что мы с мужем — союзники, связанные тесными, нежными, нерасторжимыми узами… Понимаете?
— Понимаю. Следовательно, вы тоже стремитесь заменить чувства деятельностью.
— Отнюдь.
— Ну как же! Смотрите-ка! У вас книга Пильняка о Волге! По-моему, это вещь незаурядная.
— Мне ее дал Монте.
— А с ним у вас какие отношения?
— Такие же, как с вами… Он меня очень интересует, во-первых, потому, что чем-то напоминает мне друга, который был у меня в молодости, — Менико; это был талантливый юноша, но карьеры почему-то не сделал… во-вторых, потому, что Монте, хоть и держится как якобинец и террорист, в сущности, очень добрый.
