Андре Моруа - Семейный круг
Дениза сняла руку с его руки.
— Я вас не узнаю, Бертран, — сказала она. — Прежде вы были решительнее. Я вполне согласна с господином Монте; мне представляется восхитительным все перестраивать, вдруг оказаться в поколении зачинателей, после того как целых тридцать лет ты считал, что относишься к поколению охранителей руин.
— А что делают революции? — возразил Бертран с некоторым раздражением. Ему было неприятно, что Дениза стала на сторону человека моложе его. — Чего достигли люди восемьдесят девятого года? После сорока лет гонений и войн они установили во Франции конституционную монархию, которая образовалась в Англии еще во времена Великой хартии.
— Однако не станете же вы утверждать, что русские не ввели никаких новшеств?
— Русские? В настоящий момент они открывают Америку. Через десять лет они изобретут капитализм, — сказал Ольман.
— Но вы все же согласны, что нынешний беспорядок не может долго длиться? — спросил Монте. — Вы согласны, что экономическая система, порождающая миллионы безработных, должна либо переродиться, либо уступить место другой системе? Согласны? Отлично. А знаете ли вы таких политических деятелей, которые, будучи честными и умеренными, осуществили бы большие реформы? Мне известно очень мало таких примеров. Дело в том, что великие дела творятся только чудовищами. Наполеон был чудовищем. И капиталисты ничему не научатся до тех пор, пока чудовища не заставят их отречься от власти…
Ольман мягко запротестовал:
— Напрасно вы так думаете, капиталистический мир сильно изменился… Банкир, как, например, я, считает себя своего рода чиновником, как бы доверенным своей страны. Он готов согласиться на контроль со стороны государства. Он согласен на него.
— Это вы, Эдмон, согласны, — сказала Дениза. — Вы — да, но Сент-Астье и прочие отнюдь не согласны. К чему же так говорить, когда вы сами, возвращаясь с заседаний правления, постоянно жалуетесь на то, что ваши коллеги упорно стоят на своем?
Он посмотрел на нее с грустью. Зачем же она отступается от него в самый разгар спора? И с досадой взглянул на часы.
— Дениза, не пора ли домой? — сказал он.
— Что вы, дорогой? Все это так интересно. Мне не хочется.
Изабелла Шмит подошла к ним и тоже обратилась к мужу:
— Бертран, пожалуй…
— Итак, вы обещаете? Вы мне позвоните? — сказала Дениза Бертрану Шмиту.
Баронесса, стоя у двери, разливала апельсиновую и вишневую воду. Шмиты удалились одновременно с четой Сент-Астье.
— Вы с Ольманом знакомы? — спросил Сент-Астье у Бертрана.
— Нет. Я хорошо знал его жену. Но это было пятнадцать лет тому назад… Он умница.
— Ложный ум, — возразил Сент-Астье. — Какой-то сорвиголова. Дела его, кажется, плохи. Два его африканских предприятия не сегодня-завтра лопнут, не говоря уже о том, что, по моим сведениям, у него под ударом большой капитал в Германии.
— Жена его просто сумасбродка! — резко воскликнула госпожа Сент-Астье.
— Не кричите так на лестнице, Сесиль, — остановил ее муж, — могут услышать.
V
— И что же? Вы сдержали клятву? — спросил Бертран.
После встречи на званом обеде он стал почти ежедневно после полудня приходить к Денизе Ольман. Она его принимала, уютно устроившись на диване. В окнах видны были деревья парка Монсо. На низеньком столике, стоявшем около нее, громоздились книги, и Бертран перебирал их, читая названия. Среди них были романы, которые он посоветовал ей прочесть, но она читала также и научные труды. Вероятно, Лотри посоветовал ей обратить внимание на «Economic life in Soviet Russia»,[40] а на историю византийского искусства — Бродский. Вкладом Монте, по-видимому, был «Бакалавр» Валлеса,[41] а может быть, и книга о внешней политике. Является ли кто-нибудь из них ее любовником? Этого Бертран не знал. За эти две недели она постепенно рассказала ему свое прошлое — ей было приятно, что, восстанавливая минувшее, она как бы освобождается от него; о настоящем она почти не говорила. Среди мужчин у нее было много друзей. Она их свободно принимала, даже выезжала с ними. Заставая их у себя дома вечером, по возвращении из банка, Ольман дружески их приветствовал. Бертран внимательно приглядывался к этой зыбкой почве и не мог понять ее основы.
— Вы сдержали клятву? — повторил он вопрос.
Она покачала головой.
— Зачем спрашивать? Ведь вы знаете, — ответила она.
— Ничего я не знаю… Во всяком случае, ничего определенного… В свете вам приписывают много связей.
— В том числе с вами — последние две недели.
— То-то оно и есть. А так как это неверно в отношении меня — я остерегаюсь верить в другие.
Она приподнялась, опираясь на локоть, и посмотрела на цветы.
— И хорошо делаете, что не верите, — сказала она. — Нет, все те, кого я постоянно вижу, кто заполняет мою жизнь и кого, как вы выразились, мне «приписывают», — всего лишь друзья…
После некоторого колебания она проговорила с усилием:
— Но у меня были любовники… И все же… Послушайте, Бертран, мне очень хотелось бы объяснить вам… Мне хочется, чтобы вы узнали меня лучше… Мне так надо об этом поговорить… А я могу поговорить только с аббатом или с таким человеком, как вы, потому что вы, в силу своей профессии, всегда прислушиваетесь к человеческому сердцу… Но я боюсь, «излагая», все извратить. Вам не кажется, что слова все искажают? Они так неуклюжи, так жестки по сравнению с чувствами! Мою истинную мысль не передашь; она как тот ручеек, в который попала капля бензина, — она мерцает и с каждым мигом видоизменяется… Я говорю: «Я не любила свою мать». Выходит грубо и неточно; я не любила ее, но восторгалась ею и безумно хотела любить… О моем поведении за последние пять лет можно сказать то же самое… Вам оно покажется чудовищным, а мне видны его движущие пружины… Как же сделать, чтобы и вы их увидели?
Она полуприкрыла глаза, как студентка, припоминающая доказательства какой-нибудь теоремы, и протянула Бертрану руку, которую тот взял в свою. Рука у нее была длинная, очень белая и поразительно нежная.
— Вот что я обнаруживаю в себе, когда стараюсь понять самое себя. Женщина, которую вы хорошо знаете, — Соланж Вилье, — как-то сказала мне, что из детских лет она вынесла впечатление униженности и что потом всю жизнь старалась как-нибудь возместить, как-нибудь унять эту боль… Так вот — в отношении меня это еще вернее, чем в отношении Соланж… У меня чувство униженности объяснялось тем, что мысль о недостойном поведении матери не давала мне покоя… Знаете, в прошлом году мне пришлось несколько раз беседовать с очень умным врачом — доктором Биасом; он мне сказал обо мне самой такие вещи, которые меня сначала возмутили, потому что были даже чересчур справедливы, но потом я поняла, насколько он прав. Он считает, что ребенок может расти уравновешенным и счастливым только в том случае, если между родителями нормальные отношения, то есть если отец — сильный человек, который главенствует и которому подчиняются, а мать — нежная, достойная уважения и покорная отцу… Если же, как то было у меня, дочь обманулась в отце, если со стороны матери она чувствует женское соперничество, а потом — ревность, если окружающее общество относится к ее родителям с неодобрением и насмешкой, у нее возникает чувство виновности.
— Почему — виновности?
— Потому, что она критикует самое себя и своих близких с точки зрения «посторонних»… Только не прерывайте меня, Бертран, мне и без того очень трудно… Мне стоит большого напряжения коснуться самой глубины раны… Итак, разочаровавшись в отце, в мужчине, она берет на себя осуществление мужского начала. Она противодействует матери (так было и со мной), она стремится так или иначе возвыситься над ней. Я, например, хоть и не придаю значения деньгам, все же была рада, что после замужества стала гораздо богаче мамы… Девушка начинает учиться, как мужчина, у нее появляется мужская гордость и другие мужские качества: отвага, безупречная честность… Долгое время я считала, что ищу сильного человека, который превосходил бы меня, которого я могла бы любить; но должна сознаться, что всякий раз, когда я встречала такого человека, я избегала его… или вступала с ним в борьбу… На самом деле я искала человека слабого, рядом с которым сама могла бы оказаться сильной… Вот в чем, вероятно, причина, тогда мною самой не осознанная, по которой я вышла замуж за Эдмона. По этой же причине, Бертран, я никогда не полюблю вас. Вы слишком уравновешенны, ваше искусство дает вам такую умственную свободу, что — я убеждена в этом — я вам не нужна… Когда я встретилась с вами у госпожи Шуэн, я почуяла опасность: общие воспоминания детства, ваша профессия, очень интересовавшая меня… И вот я сразу же отрезала все пути… Я могла бы разыграть перед вами роль влюбленной, а я, наоборот, рассказываю вам все, что может только отдалить вас от меня… Я обесцениваю себя в ваших глазах… Я подаю вам ключ, потому что знаю, что вы не примете его… Если бы я почувствовала, что вы протягиваете руку, чтобы завладеть им, я бы его тотчас же спрятала… И я, вероятно, поведу себя в отношении вас неприязненно… Я уничтожу вас в себе… Понимаете?
