Андре Моруа - Семейный круг
— Буржуазия не умрет, она уже умерла, — говорил Бертран Денизе. — Она стала пролетарской с тех пор, как начала носить мягкие воротнички и собственноручно чинить свои автомобили, подобно тому как дворянство обуржуазилось, когда облеклось в черный фрак… подобно тому как король перестал быть королем с тех пор, как стал выезжать в Оперу без сопровождения лейб-гвардии. Класс отрекается от самого себя, как только отрекается от стеснительного церемониала и обременительных привилегий.
— Вы совершенно правы! — сказала Дениза. — Одежда создает человека. По утрам, когда я выхожу из дому пешком, в непромокаемом пальто…
— Послушайте же! — властно крикнула баронесса Шуэн. — Господин де Лотри грозится, что разместит в моей столовой двадцать кроватей… Интересно!
Беатриса де Вож, брюнетка с глазами восточного разреза, говорившими о чувственности, заметила, что революция, вероятно, принесет людям счастье, потому что избавит их от всяких ограничений.
— Каждому хочется отделаться от семьи, от определенного социального круга, — сказала она. — Нас сдерживает только малодушие, привычка. Революция каждому возвращает свободу. Вероятно, многие эмигранты тысяча семьсот девяносто первого года были гораздо счастливее нас.
Изабелла Шмит резко, с негодованием прервала ее:
— Полноте! Уверяю вас, что большинство женщин не имеет ни малейшего желания расстаться со своим домом, с семьей…
— Мне кажется, — сказал Лотри, — что в России сейчас наблюдается отрицательное отношение женщин к свободной любви, потому что это ведет к умалению их престижа.
Лакеи почтительно обносили гостей блюдами с засахаренными каштанами и шоколадом. Госпожа Шуэн, внимательно выжидая момент для заключительного аккорда, собрала в одно место свою золотую сумочку, веер из перьев и коробочку со слабительным.
IV
В гостиной группы гостей распались и заново составились — уже на основе более глубоких симпатий. В те дни, полные политических и финансовых треволнений, мужчин влекло друг к другу. Баронессе стоило немалых усилий ввести дам в группы беседующих гостей; она считала, что это необходимо, иначе вечер будет скучным. Дениза подвела Бертрана к Ольману.
— Мне хотелось бы, чтобы вы поговорили с моим мужем. Вы убедитесь, какой он умный, — сказала она ему еще за столом.
Бертран пытливо присматривался к Ольману. Черты лица у Эдмона были тонкие, взгляд — усталый; он казался озабоченным, серьезным, как бы подавленным каким-то бременем, непомерным для его хрупкого тела.
— Дорогой мой, — обратилась к нему Дениза, — вот Бертран Шмит… Вы ведь знаете — он мой друг детства… Я вам рассказывала, как мы вместе ездили в поезде в Руан и домой.
Она взглянула на мужа, как на детском празднике несколько встревоженная мать смотрит на своего застенчивого, робкого ребенка, думая при этом: «Весело ли ему?» Она спросила: «Вы хорошо себя чувствуете, дорогой? Довольны?» Отходя, она улыбнулась им.
— Меня очень заинтересовали мысли, высказанные вами за столом, — начал Бертран. — Я не предполагал, что крупные банкиры могут быть так либеральны и так смелы.
— Не желаете ли сесть, — предложил Ольман. Он вынул из портсигара папиросу и, не зажигая, стал пальцами разминать ее. — Не следует судить о взглядах крупных банкиров по тому, что я сказал; в глазах таких людей, как Сент-Астье, я — опасный утопист… Мне кажется, однако, что интеллигенция несправедлива к нашим деловым кругам. У большинства из нас мысль о наживе — далеко не единственная идея, определяющая нашу деятельность. Ведь личные потребности человека как-никак довольно легко удовлетворить. Нет, нами руководит не корысть, а чувство собственного достоинства, забота о престиже наших фирм, политические предубеждения и, что ни говорите, — в той мере, в какой это совместимо с человеческим эгоизмом, — желание быть полезным, содействовать умиротворению и восстановлению мирового равновесия.
Около них кто-то сказал:
— Бриан получит пятьсот голосов. Я видел предварительные подсчеты.
— Не знаю, представляете ли вы себе политическую роль, которую может играть банкир… — продолжал Ольман. — Обратите внимание на франко-итальянское соглашение, которое на днях будет подписано: оно подготовлено соглашением между банками… Конечно, задачи еще остаются огромные. Мы должны помочь Германии; что касается меня, я тщательно изыскиваю к этому пути. Мы можем поддержать Восточную Европу. Почему в Румынии серебро котируется в тридцать — сорок процентов, а во Франции почти ничего не стоит? Дело не в недостатке капиталов и не в отсутствии спроса на них, дело в отсутствии доверия. На нашей обязанности создать это доверие и сгладить существующую сейчас опасную разницу курсов…
— Вы скажете, что писатель — больший консерватор, чем банкир, но разве вы считаете, что доверие можно создать? — возразил Бертран. — Вы говорите о предоставлении займов европейским странам. А какую вы получите гарантию? Мне кажется, что всякая гарантия иностранного государства теряет силу в случае революции или войны.
— Согласен, но есть ли нечто такое, что не теряло бы значения в случае революции или войны? Банковские методы Сент-Астье только подготавливают большевизм, только питают его. Я стараюсь его сдержать. Я считаю капитализм вполне жизнеспособным, нужно только желание спасти его… Знаете ли, господин Шмит…
К ним подошла Дениза в сопровождении Монте. Собеседники встали.
— Простите, друг мой, что я помешала вам, — сказала она, — но господин Монте рассказывает такие интересные вещи, что мне хочется, чтобы и вы послушали… и вы тоже, Бертран.
Она положила свою руку на руку Бертрана, и этот непринужденный жест показался ему очаровательным. «Как она непосредственна», — подумал он. Ольман молча смотрел на ее руку.
— Так поясните же, господин Монте, то, что вы мне говорили… Почему, по-вашему, время уже упущено и нашу цивилизацию спасти нельзя?
— Очень просто, сударыня. Ведь в большинстве европейских стран хаос достиг таких пределов, когда какой-либо контроль становится невозможным… Не во Франции, конечно. Франция — страна удивительно уравновешенная. Достаточно взглянуть на моих дордонских избирателей; это фермеры, живущие исключительно землей; товарообмен с внешним миром сводится у них к шестистам франкам в год; они покупают одни только бакалейные товары и расплачиваются за них несколькими мешками зерна в год. Поэтому ясно, что никакой кризис не может нанести им существенного ущерба. Недавно я побывал в разных местах между Парижем и Марселем. Люди пьют, курят, обсуждают сообщения местной газеты. Нет, в настоящее время Франция не настроена революционно, но ее могут увлечь. Десять государств в Европе стоят накануне краха: Испания, Италия, Германия, даже Англия. Не забывайте, что революцию, как и войну, нельзя предвидеть заранее. Только уже после совершившегося факта историки выясняют ее причины и раскладывают их по полочкам… Случайной драки какого-нибудь шофера такси с полицейским, нескольких капель крови, волнения небольшой толпы, заминки в области финансов вполне достаточно, чтобы вызвать великие потрясения… Это может случиться хоть завтра.
— Все возможно, — согласился Бертран, — однако, как только что говорил господин Ольман, ничего рокового не случается. Революцию можно предвидеть и предотвратить.
— А зачем предотвращать? — возразил Монте. — Единственный способ найти место для нового — это разрушить старое… И как увлекательно было бы строить заново!.. Что ни говорите, для двадцативосьмилетнего депутата, вроде меня, соблазн велик. Я чувствую себя архитектором, которому говорят: «Снесите целый квартал Парижа и стройте в нем, что хотите и как хотите». Чудесно!
— Я очень боюсь образов; они порождают иллюзии, — сказал Бертран. — Построить дом и перестроить цивилизацию — задачи несоизмеримые. Для постройки дома существует определенная техника. А кому под силу воссоздать то, что созидалось веками? Вам, господин Монте, это, во всяком случае, не удастся, ибо вас и не пригласят в архитекторы. К какой партии вы принадлежите? Вы социалист?
— Радикал-социалист.
— Значит, у вас нет и тени надежды. Вы окажетесь в стане жирондистов. А архитектором будет наследник вашего наследника… Да и то…
— Ну и что ж? — возразил Монте. — А вам приятнее было бы стать Сталиным, чем Лениным?
— Этот вопрос надо задавать не мне, — ответил Бертран. — Сама идея революции мне глубоко чужда. Это не значит, конечно, что я считаю наше общество совершенным и верю в его неизменность. Напротив, я хочу, чтобы оно видоизменилось, но хочу, чтобы это совершилось без ненужных страданий. Разрушение того, что было с таким трудом создано людьми: мир, законы — представляется мне абсурдным. И зачем разрушать? Чтобы после двадцати лет страшных бедствий, от которых погибнут все, кого мы любим, прийти к исходной точке? Нет, покорнейше благодарю.
