Виктор Гюго - Ган Исландец

— Выслушать васъ! Вы скажете мнѣ, что Левинъ Кнудъ не былъ достоинъ какой нибудь нищенской награды…

— Клянусь вамъ, вовсе не о томъ…

— Или нѣтъ, — знаю я, что вы за люди — скорѣе вы станете увѣрять меня, что онъ былъ, какъ всѣ вы, плутоватъ, лицемѣренъ, золъ…

— Да нѣтъ же.

— Но кто знаетъ? Быть можетъ онъ, подобно вамъ, измѣнилъ другу, преслѣдовалъ благодѣтеля… отравилъ своего отца, убилъ мать?..

— Вы заблуждаетесь… я совсѣмъ не хочу…

— Извѣстно ли вамъ, что онъ уговорилъ вице-канцлера Винда, равно какъ Шеля, Виндинга и Лассона, троихъ изъ моихъ судей, не подавать голоса за смертную казнь? И вы хотите, чтобы я хладнокровно слушалъ какъ вы клевещете на него! Да, вотъ какъ поступилъ онъ со мною, хотя я дѣлалъ ему гораздо болѣе зла, чѣмъ добра. Вѣдь я подобенъ вамъ, такъ-же низокъ и золъ.

Необычайное волненіе испытывалъ благородный Левинъ въ продолженіе этого страннаго разговора. Будучи въ одно и то же время явно оскорбляемъ и искренно хвалимъ, онъ не зналъ, какъ ему отнестись къ столь грубой похвалѣ и столь лестной обидѣ. Оскорбленный и разстроганный, то хотѣлъ онъ сердиться, то хотѣлъ благодарить Шумахера. Не открывая своего имени, онъ съ восторгомъ слѣдилъ, какъ суровый Шумахеръ защищалъ его противъ него же самого, какъ отсутствующаго друга; одного лишь хотѣлось ему, чтобы защитникъ его влагалъ менѣе горечи и ѣдкости въ свой панегирикъ.

Однако внутренно, въ глубинѣ души, онъ болѣе восторгался бѣшеной похвалой капитана Левина, чѣмъ возмущенъ оскорбленіями, наносимыми Дронтгеймскому губернатору. Глядя съ участіемъ на павшаго временщика, онъ позволилъ ему излить его негодованіе и признательность.

Наконецъ Шумахеръ, истощенный долгими жалобами на человѣческую неблагодарность, упалъ въ кресло въ объятія трепещущей Этели, съ горечью промолвивъ:

— О, люди! Что сдѣлалъ я вамъ, что вы заставили меня познать васъ?

До сихъ поръ генералъ не имѣлъ еще случая приступить къ важной цѣли своего прибытія въ Мункгольмъ. Отвращеніе взволновать узника допросомъ вернулось къ нему съ новой силой; къ его страданію и участію присоединились еще двѣ серьезныя причины: взволнованное состояніе Шумахера не позволяло губернатору надѣяться, что онъ дастъ ему удовлетворительное разъясненіе вопроса, а съ другой стороны, вникнувъ въ сущность дѣла, прямодушный, довѣрчивый Левинъ не могъ допустить, чтобы подобный человѣкъ могъ оказаться заговорщикомъ.

А между тѣмъ, имѣлъ ли онъ право уѣхать изъ Дронтгейма, не допросивъ Шумахера? Эта непріятная необходимость, связанная съ званіемъ губернатора, еще разъ превозмогла его нерѣшительность, и онъ началъ, смягчивъ по возможности тонъ своего голоса.

— Прошу васъ нѣсколько успокоиться, графъ Шумахеръ….

Какъ бы по вдохновенію добродушный губернаторъ употребилъ этотъ титулъ, соединяющій въ себѣ дворянское достоинство съ простымъ именемъ, какъ бы для того, чтобы примирить уваженіе къ приговору, лишившему Шумахера всѣхъ почестей, съ уваженіемъ къ несчастію осужденнаго. Онъ продолжалъ:

— Тягостная обязанность принудила меня явиться….

— Прежде всего, — перебилъ его узникъ: — дозвольте мнѣ, господинъ губернаторъ, снова вернуться къ предмету, который интересуетъ меня гораздо болѣе того, что ваше превосходительство можете мнѣ сказать. Вы только-что увѣряли меня, что этотъ сумасбродъ Левинъ награжденъ былъ по заслугамъ. Мнѣ любопытно было бы знать — какимъ образомъ?

— Его величество, господинъ Гриффенфельдъ, произвелъ Левина въ генералы, и вотъ ужъ двадцать лѣтъ какъ этотъ сумасбродъ доживаетъ припѣваючи свой вѣкъ, почтенный этой высокой почестью и расположеніемъ своего монарха.

Шумахеръ потупилъ голову.

— Да, сумасбродъ Левинъ, который мало заботился о томъ, что состарится въ капитанахъ, умретъ генераломъ, а мудрый Шумахеръ, который разсчитывалъ умереть великимъ канцлеромъ, старится государственнымъ преступникомъ.

Говоря это, узникъ закрылъ лицо руками и изъ старой груди его вырвался глубокій вздохъ.

Этель, понимавшая въ разговорѣ только то, что печалило ея отца, попыталась его развлечь.

— Батюшка, посмотрите-ка: тамъ, на сѣверѣ, блеститъ огонекъ, котораго я до сихъ поръ ни разу не примѣчала.

Дѣйствительно, окружающій ночной мракъ позволялъ различить на горизонтѣ слабый отдаленный свѣтъ, который, казалось, находился на какой то далекой горной вершинѣ.

Но взоръ и мысли Шумахера не стремились безпрестанно къ сѣверу, какъ взоръ и мечты Этели. Онъ ничего не отвѣчалъ ей и только одинъ губернаторъ обратилъ вниманіе на слова молодой дѣвушки.

Быть можетъ, — подумалъ онъ, — это костеръ разведенный бунтовщиками.

Эта мысль снова напомнила ему цѣль его посѣщенія и онъ обратился къ узнику:

— Господинъ Гриффенфельдъ, мнѣ прискорбно безпокоить васъ; но вамъ необходимо подчиниться…

— Понимаю, господинъ губернаторъ, вамъ недостаточно того, что я томлюсь въ этой крѣпости, обезславленный, покинутый всѣми, что въ утѣшеніе остались мнѣ лишь горькія воспоминанія о бывшемъ величіи и могуществѣ, вамъ понадобилось еще нарушить мое уединеніе, чтобы растраивать мою рану и насладиться моими страданіями. Такъ какъ благородный Левинъ Кнудъ, котораго напомнили мнѣ черты вашего лица, такой же генералъ какъ и вы, я былъ бы счастливъ, если бы ему порученъ былъ занимаемый вами постъ. Клянусь вамъ, господинъ губернаторъ, онъ не рѣшился бы тревожить несчастнаго узника.

Въ продолженіе этого страннаго разговора, генералъ нѣсколько разъ намѣревался уже объявить свое имя, чтобы прервать его. Послѣдній косвенный упрекъ Шумахера отнялъ у него послѣдній остатокъ рѣшимости. До такой степени согласовался онъ съ внутренними убѣжденіями генерала, что послѣдній устыдился даже самого себя.

Тѣмъ не менѣе онъ пытался было отвѣтить на удручающее предположеніе Шумахера. Странное дѣло! Только по различію ихъ характеровъ, эти два человѣка взаимно помѣнялись мѣстами. Судья принужденъ былъ нѣкоторымъ образомъ оправдываться передъ обвиняемымъ.

— Но, — началъ генералъ: — если бы этого требовалъ долгъ службы, не сомнѣвайтесь, что и Левинъ Кнудъ…

— Сомнѣваюсь, достойный губернаторъ! — вскричалъ Шумахеръ: — не сомнѣвайтесь вы сами, чтобы онъ не отвергъ, съ своимъ великодушнымъ негодованіемъ, обязанность шпіонить и увеличивать мученія несчастнаго узника! Полноте, я васъ слушаю. Исполняйте то, что называете вы вашимъ долгомъ службы: что угодно отъ меня вашему превосходительству?

Старецъ съ гордымъ видомъ взглянулъ на губернатора, всѣ принятыя намѣренія котораго пошли прахомъ. Прежнее отвращеніе проснулось въ немъ, проснулось на этотъ разъ съ непреодолимой силой.

— Онъ правъ, — подумалъ губернаторъ: — рѣшиться тревожить несчастнаго изъ за пустаго подозрѣнія! Нѣтъ, пусть это поручатъ кому нибудь другому, а не мнѣ!

Быстро послѣдовалъ результатъ этихъ размышленій; онъ приблизился къ удивленному Шумахеру, пожалъ ему руку и, поспѣшно выходя изъ комнаты, сказалъ:

— Графъ Шумахеръ, сохраните навсегда уваженіе къ Левину Кнуду.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

XXV

Путешественникъ, который въ настоящее время захотѣлъ бы посѣтить покрытыя снѣгомъ горы, опоясывающія Сміазенское озеро подобно бѣлому поясу, не найдетъ и слѣда того, что норвержцы семнадцатаго столѣтія называли Арбарскими развалинами. Никогда не могли узнать въ точности, отъ какого человѣческаго сооруженія, отъ какого рода постройки произошли эти руины, если можно имъ дать это названіе.

Выйдя изъ лѣса, которымъ поросла южная сторона озера, миновавъ отлогость, усѣянную тамъ и сямъ обломками скалъ и башенъ, очутишься передъ отверстіемъ сводчатой формы, ведущимъ въ нѣдра горы. Это отверстіе, теперь совсѣмъ засыпанное обваломъ земли, служило входомъ въ родъ галлереи, высѣченной въ скалѣ и проникавшей насквозь черезъ всю гору.

Эта галлерея, слабо освѣщаемая черезъ коническія отдушины, продѣланныя въ нѣсколькихъ мѣстахъ въ сводѣ, примыкала къ продолговато-овальной залѣ, наполовину высѣченной въ скалѣ и оканчивающейся каменной циклопической постройкой. Въ глубокихъ нишахъ вокругъ залы виднѣлись гранитныя фигуры грубой работы. Нѣкоторые изъ этихъ таинственныхъ идоловъ, упавшіе съ своихъ пьедесталовъ, въ безпорядкѣ валялись на плитахъ среди прочихъ безформенныхъ обломковъ, заросшихъ травою и мохомъ, въ которомъ шныряли ящерицы, пауки и другія отвратительныя насѣкомыя, водящіяся на землѣ и въ развалинахъ.

Свѣтъ проникалъ сюда только черезъ дверь, противоположную входу въ галлерею. Дверь эта имѣла съ одной стороны стрѣльчатую форму, грубую, неопредѣленную, очевидно случайно приданную ей архитекторомъ. Хотя она начиналась отъ пола, ее скорѣе можно было назвать окномъ, такъ какъ она открывалась надъ глубокой пропастью; неизвѣстно куда могли вести три или четыре уступа, нависшіе надъ бездной снаружи и подъ описанной страшной дверью.