Виктор Гюго - Ган Исландец
Голова его, на мгновенье поднявшаяся, снова упала на руки. Оба замолчали.
— Батюшка, — продолжала робко молодая дѣвушка минуту спустя: — вы думаете о господинѣ Орденерѣ?
— Орденеръ? — повторилъ старикъ, какъ бы припоминая о комъ ему говорятъ. — А! я знаю о комъ ты говоришь. Ну что же?
— Какъ вы думаете, батюшка, скоро онъ вернется? Онъ уже давно уѣхалъ. Ужъ четвертый день…
Старикъ печально покачалъ головой.
— Я полагаю, что когда мы насчитаемъ четвертый годъ его отсутствія, то и тогда его возвращеніе будетъ столь же близко какъ теперь.
Этель поблѣднѣла.
— Боже мой! Неужели вы думаете, что онъ не вернется?
Шумахеръ не отвѣчалъ. Молодая дѣвушка повторила вопросъ тревожнымъ, умоляющимъ тономъ.
— Развѣ онъ обѣщалъ возвратиться? — раздражительно освѣдомился узникъ.
— Да, батюшка, обѣщалъ! — смущенно отвѣтила Этель.
— И ты разсчитываешь на его возвращеніе? Развѣ онъ не человѣкъ? Я вѣрю, что ястребъ можетъ вернуться къ трупу, но не вѣрю, что весна вернется въ концѣ года.
Этель, видя, что отецъ ея снова впалъ въ меланхолическое настроеніе духа, успокоилась. Ея дѣвственное, дѣтское сердце горячо опровергало мрачныя мудрствованія старца.
— Батюшка, — сказала она съ твердостью: — господинъ Орденеръ возвратится, онъ не похожъ на другихъ людей.
— Ты думаешь, молодая дѣвушка?
— Вы сами знаете это, батюшка.
— Я ничего не знаю, — сказалъ старикъ. — Я слышалъ человѣческія слова, возвѣщавшія дѣянія Божіи.
Помолчавъ, онъ добавилъ съ горькой улыбкой.
— Я размышлялъ объ этомъ и вижу, что все это слишкомъ прекрасно, чтобы быть достовѣрнымъ.
— А я, батюшка, увѣровала, именно потому, что это прекрасно.
— О! Молодая дѣвушка, если бы ты была той, которой должна была бы быть, графиней Тонсбергъ и княгиней Воллинъ, окруженной цѣлымъ дворомъ красивыхъ предателей и разсчетливыхъ обожателей, такая довѣрчивость подвергла бы тебя страшной опасности.
— Батюшка, это не довѣрчивость, это вѣра.
— Легко замѣтить, Этель, что въ твоихъ жилахъ течетъ кровь француженки.
Эта мысль непримѣтно навела старика на воспоминанія; онъ продолжалъ снисходительнымъ тономъ:
— Тѣ, которые свергнули отца своего ниже той ступени, откуда онъ возвысился, не могутъ, однако, отнять у тебя право считаться дочерью Шарлотты, принцессы Тарентской; ты носишь имя одной изъ твоихъ прабабокъ, Адели или Эдели, графини Фландрской.
Этель думала совсѣмъ о другомъ.
— Батюшка, вы обижаете благороднаго Орденера.
— Благороднаго, дочь моя!.. Какой смыслъ придаешь ты этому слову? Я дѣлалъ благородными самыхъ подлыхъ людей.
— Я не хочу сказать, что онъ благороденъ отъ благородства, которымъ награждаютъ.
— Развѣ ты знаешь, что онъ потомокъ какого нибудь ярлы или герзы [21]?
— Батюшка, я знаю объ этомъ не больше васъ. Можетъ быть, — продолжала она, потупивъ глаза: — онъ сынъ раба или вассала. Увы! короны и лиры рисуютъ и на бархатѣ каретной подножки. Дорогой батюшка, я хочу только повторить за вами, что онъ благороденъ сердцемъ.
Изъ всѣхъ людей, съ которыми встрѣчалась Этель, Орденеръ былъ наиболѣе и въ то же время наименѣе ей извѣстенъ. Онъ вмѣшался въ ея судьбу, такъ сказать, какъ ангелъ, являвшійся первымъ людямъ, облеченный за разъ и свѣтомъ, и таинственностью. Одно его присутствіе выдавало его природу и внушало обожаніе.
Такимъ образомъ, Орденеръ открылъ Этели то, что люди скрываютъ пуще всего — свое сердце; онъ хранилъ молчаніе о своемъ отечествѣ и происхожденіи; взгляда его достаточно было для Этели, и она вѣрила его словамъ. Она любила его, она отдала ему свою жизнь, изучила его душу, но не знала имени.
— Благороденъ сердцемъ! — повторилъ старикъ: — Благороденъ сердцемъ! Это благородство выше того, которымъ награждаютъ короли: оно дается только отъ Бога. Онъ расточаетъ его менѣе, чѣмъ тѣ…
Переведя взоръ на разбитый щитъ, узникъ добавилъ:
— И никогда не отнимаетъ.
— Не забудьте, батюшка, — замѣтила Этель: — тотъ, кто сохранитъ это благородство, легко утѣшится въ утратѣ другого.
Слова эти заставили вздрогнуть отца и возвратили ему мужество. Твердымъ голосомъ онъ возразилъ:
— Справедливо, дочь моя. Но ты не знаешь, что немилость, признаваемая всѣми несправедливой, иной разъ оправдывается нашимъ тайнымъ сознаніемъ. Такова наша жалкая натура: въ минуту несчастія возникаютъ въ насъ тысячи голосовъ, упрекающихъ насъ въ ошибкахъ и заблужденіяхъ, голосовъ, дремавшихъ въ минуту благополучія.
— Не говорите этого, дорогой батюшка, — сказала Этель, глубоко тронутая, такъ какъ дрогнувшій голосъ старца далъ ей почувствовать, что у него вырвалась тайна одной изъ его печалей.
Устремивъ на него любящій взоръ и цѣлуя его холодную морщинистую руку, она продолжала съ нѣжностію:
— Дорогой батюшка, вы слишкомъ строго судите двухъ благородныхъ людей, господина Орденера и себя.
— А ты относишься къ нимъ слишкомъ милосердно, Этель! Можно подумать, что ты не понимаешь серьезнаго значенія жизни.
— Но развѣ дурно съ моей стороны отдавать справедливость великодушному Орденеру?
Шумахеръ нахмурилъ брови съ недовольнымъ видомъ.
— Дочь моя, я не могу одобрить твоего увлеченія незнакомцемъ, котораго, безъ сомнѣнія, ты не увидишь болѣе.
— О! Не думайте этого! — вскричала молодая дѣвушка, на сердце которой какъ камень легли эти холодныя слова: — мы увидимъ его. Не для васъ-ли рѣшился онъ подвергнуть жизнь свою опасности?
— Сознаюсь, сперва я, подобно тебѣ, положился на его обѣщанія. Но нѣтъ, онъ не пойдетъ и потому не вернется къ намъ.
— Онъ пойдетъ, батюшка, онъ пойдетъ.
Эти слова молодая дѣвушка произнесла почти оскорбленнымъ тономъ. Она чувствовала себя оскорбленною за своего Орденера. Увы! Въ душѣ она слишкомъ увѣрена была въ томъ, что утверждала.
Узникъ, повидимому не тронутый ея словами, возразилъ:
— Ну, положимъ, онъ пойдетъ на разбойника, рискнетъ на эту опасность, — результатъ, однако, будетъ тотъ-же: онъ не вернется.
Бѣдная Этель!.. Какъ страшно иной разъ слова, сказанныя равнодушно, растравляютъ тайную рану тревожнаго, истерзаннаго сердца! Она потупила свое блѣдное лицо, чтобы скрыть отъ холоднаго взора отца двѣ слезы, невольно скатившiяся съ ея распухшихъ вѣкъ.
— Ахъ, батюшка, — прошептала она: — можетъ быть въ ту минуту, когда вы такъ отзываетесь о немъ, этотъ благородный человѣкъ умираетъ за васъ!
Старикъ сомнительно покачалъ головой.
— Я столь же мало вѣрю этому, какъ и желаю этого; впрочемъ, въ чемъ, въ сущности, моя вина? Я оказался бы неблагодарнымъ къ молодому человѣку, такъ точно, какъ множество другихъ были неблагодарны ко мнѣ.
Глубокій вздохъ былъ единственнымъ отвѣтомъ Этели; Шумахеръ, наклонившись къ столу, разсѣянно перевернулъ нѣсколько страницъ Жизнеописанія великихъ людей, Плутарха, томъ которыхъ уже изорванный во многихъ мѣстахъ и исписанный замѣчаніями, лежалъ передъ нимъ.
Минуту спустя послышался стукъ отворившейся двери, и Шумахеръ, не оборачиваясь, вскричалъ по обыкновенію:
— Не говорите! Оставьте меня въ покоѣ; я не хочу никого видѣть.
— Его превосходительство господинъ губернаторъ, — провозгласилъ тюремщикъ.
Дѣйствительно, старикъ въ генеральскомъ мундирѣ, со знаками ордена Слона, Даннеброга и Золотаго Руна на шеѣ, приблизился къ Шумахеру, который привсталъ, повторяя сквозь зубы:
— Губернаторъ! Губернаторъ!
Губернаторъ почтительно поклонился Этели, которая, стоя возлѣ отца, смотрѣла на него съ безпокойнымъ, тревожнымъ видомъ.
Прежде чѣмъ вести далѣе наш разсказъ, быть можетъ не лишне будетъ напомнить въ короткихъ словахъ причины, побудившія генерала Левина сдѣлать визитъ въ Мункгольмъ.
Читатель на забылъ непріятныхъ вѣстей, встревожившихъ стараго губернатора въ XX главѣ этой правдивой исторіи. Когда онъ получилъ ихъ, первое, что пришло ему на умъ — это необходимость немедленно допросить Шумахера; но лишь съ крайнимъ отвращеніемъ могъ онъ рѣшиться на этотъ шагъ. Его доброй, великодушной натурѣ противна была мысль потревожить злополучнаго узника, и безъ того уже обездоленнаго судьбою, котораго онъ видѣлъ на высотѣ могущества; противно было вывѣдывать сурово тайны несчастія, даже заслуженнаго.
Но долгъ службы передъ королемъ требовалъ того, онъ не имѣлъ права покинуть Дронтгеймъ, не увозя съ собой новыхъ свѣдѣній, которыя могъ доставить допросъ подозрѣваемаго виновника мятежа рудокоповъ. Вечеромъ наканунѣ своего отъѣзда, послѣ продолжительнаго конфиденціальнаго совѣщанія съ графинею Алефельдъ, губернаторъ рѣшился повидаться съ узникомъ. Когда онъ ѣхалъ въ замокъ, его подкрѣпляли въ этой рѣшимости мысли объ интересахъ государства, о выгодѣ, которую его многочисленные личные враги могутъ извлечь изъ того, что назовутъ его безпечностью, и быть можетъ о коварныхъ словахъ великой канцлерши.
