Хаим Граде - Мамины субботы
Раввин медлит какое-то время, он перекладывает мешочек для талеса под левую руку, а правой гладит свою золотистую бороду. Он размышляет.
— Вы говорите, мой сын приходит к вам каждую пятницу вечером?
— Он остается у меня на всю субботу и спит на кровати моего сына.
— Лучше бы я побеседовал с ним наедине, а не в кибуце, где он едва может оторваться от своих товарищей, — бормочет раввин и смотрит на торговку фруктами из-под лохматых бровей. — А что если бы я пришел к вам в пятницу вечером, сватья, как бы вы на это посмотрели?
— Если ребе полагается на кошерность моего дома… — говорит мама, смущенная тем, что раввин называет ее сватьей. — Для меня это была бы такая честь, какой я ничем не заслужила у Всевышнего.
— Дай Бог, чтобы я так же мог положиться на своих детей, как я полагаюсь на вас в вопросах кошерности, — улыбается раввин.
— Что касается набожности, я не знаю, — в сердцах отвечает мама, — но что касается честности и порядочности, то за вашего сына и вашу дочь я могу поручиться больше, чем за себя саму.
— А за порядочность вашего сына вы тоже можете поручиться? — спрашивает раввин жестким голосом, словно заседает в раввинском суде и допрашивает свидетелей.
— О моем сыне пусть говорят другие, — опускает голову мама.
Со свекровью моей дочери повезло, думает раввин, уходя. Дай Бог, чтобы ей так же повезло с мужем.
К этой субботе мама готовилась не меньше, чем к Пейсаху. Но того, что произошло, она и представить себе не могла.
Раввин уже час сидел за столом, а его сына все не было. Мама вовремя вспомнила, что богобоязненный еврей не должен оставаться наедине с женщиной в закрытой комнате, особенно вечером. Поэтому она широко открыла дверь нашей квартирки при кузнице, а заодно и дверь, ведущую во двор. Сама она осталась в прихожей, в слабо освещенной мастерской, и смотрела оттуда в комнату на сидевшего и молчавшего раввина. Наконец он позвал ее.
— Сватья, извините, что порчу вам субботу. Я жду моего сына. Ведь он обычно делает у вас кидуш. — Раввин горько усмехается. — Но сегодня он, похоже, не придет.
— Странно. — Мама делает шаг к комнате. — Он приходит каждую субботу. Я сказала раввину чистую правду.
— Правду, правду, — ворчит раввин с некоторым нетерпением. — Я снова был у него в кибуце, снова говорил с ним, и он сказал мне: «Нет, я не вернусь». А когда я упомянул, что буду у вас к ужину, он промолчал. Я тогда не понял, что он молчит, потому что не придет. Теперь я понимаю: он больше не желает слушать нравоучения. Ну, пора уже омыть руки перед едой.
Мама вносит кварту воды, миску и полотенце, и идет назад, в темную мастерскую. «Праведница, — думает раввин. — Она не хочет оставаться со мной в одной комнате, потому что женщине нельзя быть наедине с мужчиной. Она, бедняжка, строгих правил и даже не присядет к столу. Но если я уйду, она еще больше огорчиться. Ведь она готовила для меня и моего сына». Раввин встает и надтреснутым голосом начинает:
— День шестой…[122]
Мама стоит у порога и смотрит на раввина с уважением. На нем покоится Шхина[123], святая Тора лучится с его лица. Владыка мира, чем она заслужила то, что такой важный еврей делает кидуш у нее в кузнице! Но ее радость омрачена. Ей кажется, что раввину все по плечу, а между тем его сын не захотел порадовать отца, прийти на ужин. И ведь этот парень — такое тихое дитя, каких в нынешние времена и не увидишь, тем не менее он огорчает своего отца. Похоже, вся эта раввинская семья состоит из тихих упрямцев, вон и дочка тоже…
За ужином раввин жует один и тот же кусок и смотрит на шкафчик со святыми книгами. Он вынимает одну, перелистывает, кладет рядом с собой и вынимает другую — и так, пока возле него не вырастает горка книг в потертых кожаных переплетах. Потом он внезапно вспоминает, что хозяйка старалась для него. Он пробует одно блюдо, другое и отодвигает от себя тарелки. Его тревога и озабоченность возрастают, и при мысли, что он оскверняет субботу своим беспокойством, раввин начинает досадливо барабанить пальцами по столу, закусывает губу и оглядывается сверкающими глазами, словно он сидит у себя дома, за своим раввинским столом, и строго, с упреком смотрит на своих непокорных детей.
— Когда я сказал сыну, что буду у вас, он в тот же миг решил про себя, что он не придет. — Раввин даже краснеет от злости. — Чьи это книги?
— Моего покойного мужа.
— А ваш сын в них когда-нибудь заглядывал?
— Когда он был моложе, он ночи напролет изучал их, но теперь…
— Он читает современные романы, — заканчивает мамину фразу раввин, вскипая от гнева. — Не удивительно! Когда начинают с таких книг, кончают настоящей мерзостью.
— Разве это плохие книги? — спрашивает мама, потрясенная и огорченная до глубины души. Ее покойный муж всю жизнь берег их как зеницу ока.
— Нет, не плохие, — отвечает раввин чуть спокойнее. — Но это философия. Она для тех, кому за сорок. В прежние времена, когда люди постоянно изучали Тору и были порядочными евреями, эти книги их не портили. То есть они и тогда могли сбить с пути, но опасность была меньшей. Однако когда их читают в мальчишеском возрасте, с них падают, как с кривых ступеней, на самое дно преисподней. Нынешние еретики считают себя умнее не только богобоязненных евреев, но и древних ученых. Теперешняя молодежь совсем сбросила с себя груз еврейства.
— Простите, ребе, мой муж изучал эти книги и на старости лет, даже когда он был болен. Но он не сменил их на нынешние.
— Именно потому, что ваш муж был в летах и болен, он не мог развить такую прыть, как ваш сын, — сердито восклицает раввин и тут же спохватывается. — Что вы сравниваете прежние поколения с нынешними! Впрочем, как я могу иметь претензии к вашему сыну, разве мой лучше? Ну, пора уже читать благословение после трапезы, — заканчивает он каким-то измученным, погасшим голосом.
Мама не осмеливается сказать ему, что он ничего не ел. Она вносит воду для омовения рук. Раввин омывает пальцы, проводит рукой по лбу, словно утишая свои бурлящие мысли, закрывает глаза и начинает раскачиваться. Он читает благословения быстро, поспешно, чуть ли не глотая слова, и мама, все еще стоящая по ту сторону порога, напрасно старается уловить конец благословения, чтобы ответить «аминь». Внезапно раввин впадает в задумчивость, сбавляет темп, произносит стих за стихом с глубокой сосредоточенностью, раскачиваясь все сильнее. Он хочет отогнать мысли, врывающиеся в его благословение после трапезы, но они не оставляют его.
— Милосердный, Он будет царствовать над нами во веки веков… Где же Твое обещание, Владыка всего мира, что если три поколения занимаются изучением Твоей Торы, Тора не уйдет от такой семьи во веки веков? Ведь мои прадеды были абсолютными праведниками и великими раввинами. Впрочем, это противоречие, в сущности, не является противоречием. Слова наших мудрецов, да будет благословенна память о них, истинны и святы. Когда гость прибывает на постоялый двор, где он всегда останавливается, а его не впускают, он идет в другое место. Тора пришла к моим сыновьям, но они не впустили ее в свои сердца.
Милосердный, Он будет благословен на небесах и на земле… Моя единственная дочь не хотела мужа из Мирской ешивы[124] она выбрала писателя из ярых безбожников. Теперь она с ним в Варшаве, а моя семья пожимает плечами. Мои домашние, которые читают газеты, говорят, что они о нем никогда не слышали. Но она верит, что он еще станет большим человеком во вратах нечестивости. Ни Торы, ни величия, так чем же он лучше в ее глазах ешиботника из Ломжи[125] или из Мира? Кто знает, может быть, он даже не возлагает по утрам тфилин. Может быть, это мой недосмотр, что я не поехал взглянуть на него и не взял у него честное слово, что он хотя бы будет соблюдать субботу и возлагать тфилин.
Милосердный, Он будет восхваляем из поколения в поколение… О трех старших сыновьях даже думать нечего. Один уехал за океан, второй отправился за Великое море[126] в Эрец-Исраэль. Тот, что в Варшаве, тоже собирается в Эрец-Исраэль. Так что мне остался только сын моей старости, и я берег его как зеницу ока. Он самый тихий, самый деликатный из всех моих детей, мое возлюбленное дитя. Я думал: «Этот утешит нас»[127]. Но и в него вошел дух глупости. Он стал халуцем. Ой, Владыка всего мира, это не тот халуц, про которого сказано в Писании: «Передовое же войско шло впереди священников»[128]. Нынешние халуцы в своих светских кибуцах на Святой Земле не соблюдают субботу, не заботятся о кошерности, а молодые пары не признают законы чистоты семейной жизни. И с такими людьми подружился сын моей старости! Он еще и говорит мне: «Меня удивляет то, что отец против заселения Эрец-Исраэль. Это же одна из важнейших заповедей». Этот праведник хочет силой приблизить приход Мессии и из всех шестисот тринадцати заповедей признает только заповедь заселения Эрец-Исраэль.
