Михаил Алексеев - Мой Сталинград
Награжден:
Памятный знак «Ветеран 72-й гвардейской дивизии»;
Медаль: За победу над Германией;
Медаль: 60 лет Вооруженных сил СССР;
Медаль: 30 лет победы в Великой Отечественной войне;
Медаль: 25 лет победы в Великой Отечественной войне;
Медаль: За освоение целинных земель;
Медаль: «За боевые заслуги»;
Орден Отечественной войны I степени;
Медаль: Ветеран труда;
Орден Славы III степени:
Медаль: 40 лет победы в Великой Отечественной войне;
Медаль: «Ветеран 64-й армии».
Так вот, по-бухгалтерски строго и сухо, подводил итог своей жизни один из сотен тысяч солдат, получивших боевое крещение в междуречье Волги и Дона. Трудно сказать, почему Степан Романов перечень своих наград выстроил так, что орден «Отечественной войны I степени» и медаль «За боевые заслуги» оказались у него чуть ли не в самом конце столбца (в его послании они дадены именно так, столбиком, как стихотворные строки)? Это можно было бы отнести на счет солдатской скромности. Но могло случиться и так, что боевые награды отыскали воина уже спустя много лет после войны и оказались почти последними, полученными им. Я собирался уточнить это у самого Степана, да не успел: о смерти моего фронтового побратима, бойца-сталинградца, узнал от его сына, Владимира Степановича Романова. Теперь уже он, исполняя наказ отца, продолжает писать мне постоянно. И почерк у них оказался одинаковым. Переписка наша продолжается и сейчас, как бы указывая на непрерывную связь времен и поколений. О, сколько раз приглашал меня Степан погостить у него в Целинограде, бывшем Акмолинске, откуда вместе с ним полвека назад отправились, чтобы оказаться в огненной купели Сталинграда! Обещал, конечно, приехать. Но обязательно что-нибудь помешает. Теперь зовет, и так же настойчиво, его сын, оказавшийся вдруг для меня «чужестранцем», живущим на «чужбине», – не в Акмолинске, не в Целинограде, а в Акмоле (а город-то один и тот же!). Не придется ли на поездку к нему выправлять визу?..
О, дорогой мой Степан! Может, и хорошо, что не дожил ты до нынешних наших дней? Ей-богу, хорошо!..
Но я умолкаю, чтобы собраться с силами и продолжать мое повествование.
Капитан Баталов вернулся быстрее, чем обещал, чему мы отнюдь не обрадовались: к нам только что подкатила наша походная кухня, и Зельма, торжествующе размахивая ковшом, как саблей, приглашал к котлу. Вслед за нами устремились к его колеснице и те, которых привел сюда Баталов, а их было что-то около двух сотен, что, конечно же, не устраивало Зельму, и он приготовился было к обороне. Выручил повара Баталов. Грозным командирским окриком он заставил остановиться тех, кого только что привел, а заодно и нас, минометчиков. После того как все вернулись на свои прежние места, капитан заключил:
– Не до того сейчас. Не успеете поесть, как немцы окажутся тут!
И как бы в подтверждение его слов, прямо над нашими головами, шепелявя и хорхоча, как вальдшнеп на тяге, пролетел снаряд и разорвался у переправы. За первым пролетели еще три, в равные промежутки времени, и разорвались там же.
– Вот видите, – Баталов неожиданно улыбнулся, – немцы поднялись на гору у Елхов и ждут, когда мы выйдем к ним с хлебом-солью. Надо поторопиться. А этот толстяк, – Баталов указал на Зельму, – поедет вслед за нами и накормит нас своей кашей, когда мы расхлебаем немецкую... там вон, на той горе.
По всему было видно, что большинство из приведенного к нам воинства не только не нюхало пороха, но и в армию-то до нынешних грозных дней не призывалось. Это восемнадцатилетние и даже семнадцатилетние ребятишки. Я с грустью смотрел на них, потому что все они были удивительно похожи на моего Жамбуршина. Правда, молодежь эта была «разбавлена» десятком пятидесятилетних отцов семейств, до которых не страдающая отсутствием аппетита война добралась в середине сорок второго года и даже немного раньше. Эти, может быть, и воевали, но очень давно – в первую германскую, как сказал бы Кузьмин, или в Гражданскую. Но то – совсем другие войны, мало чем похожие на эту. Правда, и тогда пролилось много крови, но не столько же, сколько льется ее теперь. И все-таки эти пятидесятилетние, усатые дяди, по большей части деревенские мужики, взятые прямо с полей в разгар страды, пахнущие спелым колосом, прокопченные не на полях сражений, а на хлебных полях, все-таки они, ставшие вдруг опять солдатами только уже не Первой, а Второй мировой войны, малость успокаивали, обнадеживали, когда мы с Усманом Хальфиным поняли, что Баталов привел этот отряд не для кого-нибудь там еще, а для нас, поскольку рядом с нами что-то не видно было других командиров. Капитан получил это пополнение прямо у переправы, которая работала теперь круглосуточно чуть южнее сада Лапшина, в километре от того места, где находились сейчас мы, – переправлялись под постоянной бомбежкой, от нее-то и держался еще на лицах юнцов остаток ужаса, испытанного ими в момент, когда они выскакивали на землю и улепетывали подальше от парома (некоторых Баталов отыскивал под крутым берегом Волги и вытаскивал их оттуда за шиворот, чтобы поставить в строй и повести к нам). Всех их, молодых и старых, где-то успели все-таки обмундировать, одеть в новенькие, защитного, ярко-зеленого цвета гимнастерки и брюки, выдать винтовки с примкнутыми к ним трехгранными штыками, такие же зеленые каски и противогазы в зеленых сумках. Словом, при полной экипировке.
– Товарищ младший политрук! – тяжеловатый взгляд Баталова остановился на мне. – Тут у меня сто семьдесят человек. С вашими минометчиками, вижу, будет более двухсот. А это уже батальон. В наших условиях – почти полк, – показалось, что Баталов опять усмехнулся, – назначаю вас его командиром...
– Командиром полка? – вырвалось у меня непроизвольно.
– Пока что батальона, – уточнил Баталов, удалив со своего лица усмешку. – А вы, – теперь капитан перевел взгляд на Усмана Хальфина, – вы, лейтенант, будете у него заместителем. А сержант... как ваша фамилия?
– Гужавин.
– Вы, сержант Гужавин, будете командовать минометной ротой. В составе этого батальона. Поняли?
– Поняли, – ответил я за всех.
– Ну а теперь – шагом марш за мной!
– А как же мы?.. Куда нам? – испуганно пискнула Сероглазка.
Баталов остановился, поглядел на наших сестер, нежданно-негаданно объявившихся в роте. Лицо его чуток помягчело.
– Как это куда?.. Вы что, воевать пришли или на свидание? Думаете, там не найдется вам работы?.. Становитесь в строй, да поскорее!.. Ша-а-гом ма-а-рш! – скомандовал он громко, растягивая слова елико возможно длиннее.
В каких-нибудь десять – пятнадцать минут сформированный батальон по балке Купоросной двинулся в гору. Под ногами чавкала вода. Это продолжал свою жизнь, подбираясь к Волге, тот ручеек, который просачивался под плотиной хутора Елхи. Мы шли по нему и не знали, что к концу этого дня он из прозрачного, светло-золотистого обретет цвет разбавленной крови.
Шли по два человека в ряд, поскольку на дне балка Купоросная была узкой, а по мере нашего подъема становилась все уже и уже. К тому же приходилось все время нагибаться, подныривая под ветви деревьев, росших по обе стороны балки.
Позади растянувшейся цепочки шли двое: Николай Светличный, все еще прихрамывая, и Валя-Сероглазка. Она везла вместе с ним его миномет. Никто не заметил, когда эти двое оказались вместе. А когда увидели, никто не придал этому особого значения, потому что медицинская сестра и должна была находиться рядом с больным.
А вот Надя, землячка, односельчанка Вали-Сероглазки, прильнула, прижалась плечом, кажется, и не замечая этого, к другому, шагавшему где-то посередине цепочки. Может, потому прильнула, что он казался ей постарше других, а значит, и более надежный. Почувствовав ее плечо, боец спросил как-то просто, по-отечески:
– Как тебя зовут?
– Надя, – быстро ответила она и тут же поправилась: – Надежда... Надежда Николаевна.
– Ну, для меня ты и Надей сойдешь. Молодая еще.
– Эх! Какая же я молодая?! Мне уж тридцать один год – старуха.
– По-твоему, я уже древний дед. Мне ить, голубушка, без малого пятьдесят.
Надя, немного смутившись, спросила:
– А как вас зовут?
– Федор. Для тебя, стало быть, я Федор Тимофеевич. Может, и фамилие мое тебя интересует?
– Интересует.
– Вот как. Ну-к што ж. Запоминай, красавица! Устимов, Федор Тимофеевич Устимов. Сибиряк я. Чалдон. Слышала такое слово?
– Нет.
– Это нас, сибиряков коренных, русские так прозывают. Сам не знаю, откель оно выкатилось. Это словцо. Обидного-то в нем ничего нету.
– А вы разве не русский?
– Русский, конешно. Только с сибирской выделкой.
– А вы, Федор Тимофеевич, когда-нибудь любили? – вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, выпалила Надежда.
– Вот те раз! А как же! Да я и сейчас люблю. В ней, Надюха, в любви этой, начало и коней всей жизни. Без нее, милая, человек умирает и при жизни. Так-то, родненькая.
