Михаил Алексеев - Мой Сталинград
– А вы разве не русский?
– Русский, конешно. Только с сибирской выделкой.
– А вы, Федор Тимофеевич, когда-нибудь любили? – вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, выпалила Надежда.
– Вот те раз! А как же! Да я и сейчас люблю. В ней, Надюха, в любви этой, начало и коней всей жизни. Без нее, милая, человек умирает и при жизни. Так-то, родненькая.
– Это правда, – вздохнула Надежда.
Они замолчали.
В покрытой по бокам невысокими деревьями и кустарником балке, местами похожей по своим извилинам на ушные раковины, была прекрасная акустика, и трескотня пулеметов и автоматов, винтовочная пальба, разрывы мин и снарядов казались нам такими близкими, что хотелось упасть, прижаться поплотнее к земле, но под ногами была вода, а до слуха доносился, сквозь грохот боя, повелительный голос Баталова: «Поторопись! Не отставать!»
– Ой, мамочка родная! – вырвалось у Сероглазки, забывшей, похоже, что родной ее мамочки давно уже нету, а от неродной она убежала сама и оказалась теперь среди незнакомых людей, объединенных с нею лишь общей судьбой. Ее землячка Надя, Надежда Николаевна, находилась где-то впереди, инстинктивно держась поближе к старому солдату, полагая, что он лучше других знает, куда идти и что делать.
Голова колонны выходила из балки у плотины, у восточной окраины Елхов, когда в самом хуторе уже шел бой. Видно было, как от дома к дому, группами и в одиночку, перебегали красноармейцы и, припав на колено, стреляли куда-то. Увидев нас, один из перебегавших сейчас же оказался перед Баталовым. Я не вдруг узнал в нем Василия Зебницкого. Давно не бритый, измученный, весь какой-то серый, со слезившимися, красными, как у кролика, глазами, трудно дыша, он изо всех сил кричал, докладывая капитану:
– Немцы... ворвались... час назад. Моя рота пока что... пока удерживает восточную часть хутора... Но нас мало... мало, слышите?.. Очень ма-а-ло! – и, не ожидая указаний, опять побежал к своим бойцам.
К этому моменту уже весь наш отряд поднялся к плотине и сейчас же услышал команду Баталова:
– Батальон, в атаку, за мной! – крупная его фигура отделилась от нас и была уже по правую сторону плотины.
– В цепь... за мной! – это уже кричал я, стараясь догнать Баталова.
Новобранцы рассыпались, но бежали не цепью, а небольшими группами, образовавшимися вокруг «стариков», которые, оказалось, и были командирами отделений, а теперь уже помкомвзводами и даже взводными. Я бежал впереди них с поднятой правой рукой, как и полагалось политруку, когда его рота идет в атаку. Пожалел в какую-то минуту, что отдал пистолет лейтенанту Виляеву, – с «личным оружием», пистолетом или револьвером, рука выглядела бы по-другому, куда воинственнее, чем сейчас. Правда, на широком командирском ремне, с большой пятиконечной звездой на пряжке, по-прежнему висели, справа и слева, две тяжеленные противотанковые гранаты, выданные еще в хуторе Генераловском, да так и не употребленные в дело, не востребованные, как бы мы теперь сказали. Они очень мешали бежать, но я не расставался с ними, решив, что скоро и им найдется работа.
Увидев нас, бойцы из роты Василия Зебницкого, с трудом удерживавшие восточную окраину Елхов, приободрились в уже вместе с нами побежали по единственной улице, по той самой, по которой мы уходили к балке Купоросной днем раньше. Все до единого, правда, вразнобой, кричали «ура», не столько, может быть, для устрашения немцев, которых пока что не видели, сколько для собственного воодушевления. Когда бежишь и во всю мочь орешь этот боевой клич, когда рядом с тобой бегут и орут то же самое другие, тебе не так страшно, потому что в реве этом ты не слышишь посвиста пуль, стона раненых, не остановит тебя и вид убитого товарища, который был только что рядом с тобой, а теперь корчился в предсмертных судорогах, поскольку у тебя не будет времени, чтобы ужаснуться, подумать о том, что всякий миг и для тебя может стать последним. «Ура-а-а-а!» – кричишь ты уже охрипшим, едва слышным даже для тебя голосом, сердце бешено колотится, а ты бежишь, поскольку продолжают бежать и другие. Но вот упал тот, кто оказался впереди тебя, ты споткнулся о него и тоже упал: в таком разе и тебе уже не подняться, земля-спасительница так крепко прижмет тебя к своей груди, что уже не хватит ни физических, ни нравственных сил вырваться из ее материнских объятий. Такое случилось с одним, другим, третьим, а потом уж со всеми нами, когда мы насквозь, единым, что называется, духом «прочесали» хутор, за которым впервые увидели убегающего от нас врага, когда впору бы праздновать победу над ним, но в этот-то час и вступил в дело немецкий шестиствольный. Да не один, а с добрый десяток. Стена огня в одну минуту встала перед нами. По инерции мы какую-то сотню метров бежали вперед, а потом один за другим люди наши падали, кто сраженный насмерть осколком мины, кто раненный ею, а кто (таких, конечно, большинство) спасаясь от этих осколков, то есть от самой смерти. Я и Зебницкий, помня о своих политруковских обязанностях, пытались поднять бойцов в новую атаку, но это было невозможно, мы знали, что невозможно, но все-таки делали одну попытку за другой – первыми поднимались во весь рост, кричали обычное: «Вперед, за мной!» Иной и подымется, и пробежит, сделает несколько шагов вслед за нами, но тут же опять упадет на землю. Упали и мы, прижались к сухой, прокаленной на хуторском выгоне, утрамбованной стадами коров, посыпанной овечьими «орешками» земле.
– Окапываться! Всем окапываться! – это, перебегая от одного к другому, кричал Усман Хальфин.
Легко сказать «окапываться», а попробуй это сделать малой саперной лопатой в такой земле, – тут хотя б крохотную ямку выцарапать! Нет, однако, худа без добра: помогли немецкие снаряды, прилетевшие откуда-то издалека и оставившие после себя глубокие воронки: ими-то многие и воспользовались, в первую очередь, умудренные жизненным, а некоторые и боевым опытом наши «старики».
Минометчиков Гужавин по нашему с Хальфиным распоряжению увел к противотанковому рву, чтобы присоединиться к Михаилу Лобанову. Залегшие на выгоне, мы слышали частые хлопки его пятидесятимиллиметровок справа от нас, слышали и трескучие разрывы малюсеньких мин, но не знали, стреляет ли Миша по немцам (в таком случае они должны находиться очень близко от него) или для острастки, ставя заградительный огонь. Как бы там ни было, а малыш действует. Теперь на помощь к нему подойдет Гужавин с семью 82-миллиметровыми минометами: три из них вынесли мы, выйдя из окружения, а четыре вывез на своих повозках неведомыми для нас путями Кузьмич. Вывез и мины к ним – десятка два лотков.
Мы с Хальфиным вынуждены были на какое-то время расстаться со своими минометчиками.
Известно, что и хорошие люди неодинаковы. Иного определишь с первого, как говорится, взгляда: весь он светится, словно бы внутри такого человека горит яркая лампочка и мягкий свет ее струится через широко открытые, откровенно добрые глаза. Эти глаза всегда смотрят прямо перед собой, потому что им незачем прятаться от людей...
Вот таким в нашей минометной роте был Алексей Грунин, который оказался сейчас рядом со мной. О нем покамест еще ничего не рассказано в моем повествовании, хотя он, может быть, более других заслуживает этого.
Первое свое боевое крещение Алеша Грунин получал, как и все мы, у хутора Чикова. И когда его кто-то спросил, как это случилось, Грунин улыбнулся, сказал смущенно:
– Разве это бой? Нешто это можно назвать боем?
– А сказывают, что ты еще на Дону из своего миномета немецкий самолет сковырнул. Правда, Алеша?
– Сказки сказывают, – рассердился Грунин. – А сказки только для детей дошкольного возраста годятся, они не для солдата.
– Вот это ты зря! Я бы, например, хорошую сказку и сейчас послушал.
– Так ты обратись к Улыбину. Это по его части, – советовал Алеша. – Он вроде учителем в школе работал.
Я видел, что Грунину изо всех сил хотелось перевести разговор на другую тему, и понимал почему. Рядом с ним, по правую руку, сидел сержант Улыбин, лучший друг Алеши. Расскажи Алеша всю правду о первом боевом крещении, выявились бы кое-какие подробности, не совсем лестные для Улыбина. И Алеша молчал.
Это случилось тогда, когда дивизию как бы ни с того ни с сего, среди бела дня, сняли с только что занятого ею рубежа на Дону, у хутора Нижне-Яблочного, и она двигалась под непрерывной бомбежкой и под пулеметными очередями немецких самолетов. Только пойдем вперед, чей-то истошный голос возвещает: «Во-о-оздух!» Врассыпную бежим в бурьян и лежим там вниз лицом, задыхаясь от полынной горечи. По спине гуляют мурашки от грохота рвущихся где-то совсем рядом вражеских бомб и от шепелявой болтовни осколков, шарящих в бурьяне. Продолжалось это всякий раз минут пять, самое большее десять, но не этим ли десяти минутам многие двадцатилетние обязаны первой изморозью на своих висках? Не у всех оказалось достаточно духа, чтобы вынести такое (помните нашего лейтенанта Виляева?).
