Александр Сеничев - Александр и Любовь
Она - в парижском фраке, он - в венском белом костюме и венецианской панаме. Но боимся, Валентина Петровна снова слишком уж поспешно выдает желаемое за действительное. Иначе чем объяснить, что влюбленные голубки всё чаще расходятся по утрам в разные стороны?
Первое время Блок исправно осматривает картинные галереи, археологические музеи, бесчисленные церкви. Сотни полотен, фресок, скульптур, строений.
Из занятного: «Очень многие мои мысли об искусстве здесь разъяснились и подтвердились, - сообщает он в том же письме, - Я очень много понял в живописи и полюбил ее не меньше поэзии за Беллини и Боккачио Боккачино, окончательно отвергнув Тициана, Тинторетто, Веронеза и им подобных (за исключением некоторых деталей)». Имеющим какое-то представление о произведших на него впечатление мастерах, становится ясно, что перед нами откровенный поклонник прозрачной прямолинейности и незатейливой красочности. Спорить о вкусах - дело, конечно, неблагодарное. Но, живи Блок сегодня, это был бы большой поклонник сентиментальных телесериалов, начисто отвергающий Бергмана, Феллини, Тарковского «и им подобных». Конечно, это не принципиально. Это всего лишь один из ракурсов Блока, оставленных нам им самим. Но понемногу изобилие шедевров начинает утомлять поэта. И вскоре он уже пишет матери: «Рассматриваю людей и дома, играю с крабами и собираю раковины.».
Счастливый «жених» не станет уединяться в Венеции на побережье. Блоку хочется жизни, живого, и он находит их ... в крабах на солнечном взморье, а не в тенях великих венецианцев.
Блок самым откровенным образом коротает время.
Следом была Равенна - захолустный городок, ставший некогда волею судеб столицей Западной Римской империи. Здесь они мимоходом. Так - прогулка по Дантевским местам по пути во Флоренцию. И, между прочим, впечатления от этого сонного городишки у Блока весьма лестные. У саркофагов и гробниц мало общего с так возлюбленной им жизнью (крабами, скажем), но Равенну он хвалит. И в этом весь Блок: ему необходим определенный ритм смены очарований. Долгое пребывание перед глазами одного и того же, будь это даже Венеция, поэта утомляет, разохочивает. Чего уже говорить о женщинах.
Флоренция.
Ну, что Флоренция! - «трамваи, толпа народу, свет, бичи щелкают. нестерпимо жарко и москиты кусают беспощадно...».
Но не из-за москитов с жарой проклинает Блок Флоренцию (да-да, именно так: «проклинаю»), а за то, что «сама себя продала европейской гнили».
И о жене: «Я покупаю картинки, а Люба - древности». Невольная ассоциация: Флоренция «сама себя продала», а Люба ее «покупает».
Его, конечно, тянет пройтись по местам, где жил с мамой и бабушкой в раннем детстве, но это не спасает:
Флоренция, изменницаВ венке спаленных роз!..
И даже более того:
Ты, словно девка площадная,Вся обнажилась без стыда!
(а отель - чуть ниже - «публичный дом»). Извините, конечно. Но вся тутошняя риторика Блока почему-то пестрит исключительно девками да публичными домами. Не говоря уже о лобовом:
Умри, Флоренция, Иуда,Исчезни в сумрак вековой!Я в час любви тебя забуду,В час смерти буду не с тобой!
Просто обратим внимание: некий «час любви» где-то в далеком будущем; сейчас у поэта какой-то совсем другой «час» жизни. И это - о городе, признанном мировой сокровищницей искусств. О Флоренции, которую испокон веков не звали иначе, чем просто Bella!.. Тошно Блоку.
Молчи, душа. Не мучь, не трогай,Не понуждай и не зови:когда-нибудь придет он, строгий,Кристально-ясный час любви.
Вы слышите? - снова час любви, затерявшийся в далеком грядущем. Как будто это строки солдата срочной службы, запертого в казарме на долгие два года, а не благополучного дворянина, разъезжающего по эксклюзивной Европе с любимой женой. Откуда в Блоке, отправившемся за покоем и умиротворением, эти выстраданность и остервенение?
Предполагавшийся планом поездки Рим отменен: из-за жары и утомления. Сиена - одиннадцатый город маршрута, но Блок уже неумолим: «Воображение устало».
Так ли уж вправду плоха эта страна, чтобы, стоя перед «Тайной вечерей» да Винчи, вцарапывать в блокнот: «Завтра утром покидаем Италию. Слава Богу!»? «В Италии нельзя жить. Это самая нелирическая страна - жизни нет, есть только искусство и древность», - заключает Блок, как бы напрямую опровергая знаменитое гоголевское «вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить».
И вовсе уж приговорное: «Италии обязан я, по крайней мере, тем, что разучился смеяться».
И мы задаем себе самый дурацкий из вопросов: так же ли бесновался бы поэт, сопровождай его в этой поездке, скажем, Н. Н.? И «да» у нас не выговаривается ни тотчас же, ни даже после некоторого раздумья. Известно же и многократно проверено: главное - не что, главное - с кем.
Рядом с ним дорогой, но дорогой каким-то очень уж особым образом человек. Не женщина, а вот именно человек. Люба. Италия не стала для Блока фоном для нее - Люба стала фоном для Италии.
Они продолжают свое недекларированно партнерское сосуществование. Измени Европа хоть что-то в их отношениях к лучшему - Блок не преминул бы написать об этом маме. Да еще и самыми крупными буквами, на которые был способен. Вместо же он злоключает: «Утешает меня (и Любу) только несколько то, что всем (кого мы ценим) отвратительно - всё хуже и хуже».
И снова делайте с нами что хотите, а именно здесь, в Европе - в стихах и письмах (а по чему еще мы его можем знать?) нам является новый Блок. Это уже не флегматичный меланхолик с вечной лирой подмышкой, но вполне готовый мрачный мизантроп. Ему немного легче лишь от осознания того, что всем вокруг невмоготу.
И этого Блока мы еще не знали. По крайней мере, упрямо не хотели замечать: «Люди мне отвратительны, вся жизнь -ужасна. Европейская жизнь также мерзка, как и русская, вообще - вся жизнь людей во всем мире есть, по-моему, какая-то чудовищно грязная лужа».
Всё верно. Жизнь целого мира столь неприглядна только потому, что омерзительна его, Блокова жизнь.
Далее - Германия. И здесь Блоку уже «необыкновенно хорошо, тихо и отдохновительно». Его поражают «красота и родственность Германии». А чего вы хотите - кровь! Великий русский поэт Блок был все-таки немец.
К тому же на подъезде Наугейм. Воспоминания разом растворят в себе остервенелость последних недель. Парк, озеро, музыка Вагнера, окрестные леса и бродящий по ним призрак милой Оксаны вытеснят все - и Венецию с некстати нагрянувшей тещей, и флорентийскую продажность, и Любу в ее парижском фраке.
Блок пройдет мимо тех же прудов, увидит таких же лебедей, и ностальгия надиктует ему первые стихи цикла, который он назовет предельно незамысловато - «Через двенадцать лет». И поставит под этим названием посвящение - К.М.С.
Это будут едва ли не самые пронзительные строки из лирического наследия поэта.
Литературоведы, не сговариваясь, окрестят цикл «жемчужиной». При этом все они будут толковать об этой вспышке чувств Блока именно как о вспышке. Мы же в свою очередь смиренно заметим, что те одиннадцать коротеньких стихотворений писались поэтом не наспех. Взглянем на даты под ними. «Дорогая Оксана» не идет из головы Блока всё лето. Она полнит его разум и в сентябре. Три же самых ярких стихотворения родятся лишь в марте следующего года. Память о первой любви к той, кому теперь далеко за пятьдесят, неотступно владеет поэтом на протяжении десяти долгих месяцев. Эта память перманентно преследует его всю жизнь.
Здесь же, в посвященном К.М.С. одиннадцатистишии, Блок делает предельно смелое заявление, позволяющее подвергнуть сомнению все бытующие ныне аксиомы об исключительных претензиях Любови Дмитриевны на роль музы поэта:
Эта юность, эта нежность, -Что для нас она была?Всех стихов моих мятежностьне она ли создала?
Поглядите: не ЭТИХ - ВСЕХ стихов.
С языка сорвалось? Как и весь цикл?
А что тогда вообще не сорвалось у него с языка за два десятилетия первенства в русской поэзии? Последнее же стихотворение цикла начинается вообще немыслимым для Блока посылом:
Всё на земле умрет - и мать, и младость,Жена изменит, и покинет друг...
Вдумаемся-ка: мать - самое святое и нерушимое в его жизни - умрет лишь затем,
чтоб было здесь ей ничего не надо,Когда оттуда ринутся лучи
- это ведь о душе своей первой возлюбленной.
Жене таких реверансов он не делал и не сделает никогда. Давным-давно, весной 1898-го оп писал Садовской: «Знай, что мне прежде всего нужна жизнь. потому я и стремлюсь к Тебе и беру от Тебя все источники жизни, света и тепла». За этими источниками он и приехал теперь - к ней - в Бад-Наугем. И - оспорьте-ка - обрел их!
