Жюльен Грин - Обломки
— Ваше платье!
— Что платье?
Увидев на юбке большое темное пятно, Элиана ахнула. Потом, схватив носовой платок, стала тереть шелк и хотела было заняться ковром, где вино стояло маленькой лужицей, но хозяйка пансиона уже опустилась на колени и старалась помочь горю свернутой жгутом салфеткой.
Глава восьмая
От дома Тиссерана до церкви Мадлен, где Анриетта обычно брала такси, было всего четыре-пять минут хода. Она вихрем пронеслась под аркой ворот, но, несмотря на спешку и поздний час, все же направилась обычной дорогой, начертанной суеверием, потому что любой, поначалу чисто случайный, поворот уже давно стал ритуальным и не подлежал пересмотру. Один шаг вправо или влево отвел бы Анриетту от выдуманного пути, принадлежавшего только ей. Так, дойдя до вот этого магазина, полагалось переходить улицу, но с таким расчетом, чтобы упереться прямо в ворота вон того дома. Если на ее невидимом пути попадались пешеходы, надо было переждать, при необходимости даже отступить, но ни в коем случае нельзя было перейти воображаемой границы, так как за ней царил таинственный ужас, смертная погибель. В случае грозы можно было спрятаться на вполне законном основании в этой подворотне, но никогда в соседней, находившейся под строжайшим запретом. На подступах к церкви Мадлен запрет вдруг терял свою силу, и после строгого выполнения ритуала появлялись сотни дорог, ни плохих, ни хороших, подобно всем земным путям, за исключением одного, предназначенных нам прихотью судьбы.
Анриетте даже в голову не приходило, что столь неукоснительное соблюдение этих правил со стороны могло выглядеть по меньшей мере странным. Подобно всем, кто не нашел счастья в реальной жизни, в самой себе она искала хотя бы неполных радостей. Она играла в жизнь, как дети играют в войну или разбойников, и ничто в глазах ее не было столь «настоящим», как этот выдуманный маршрут, пересекающий путь других людей, иной раз совпадающий с ним, отходящий ненадолго в сторону, снова сливающийся и все-таки отчетливо различимый.
На пустынных улочках, где царила тишина, Анриетта ускорила шаг, возможно, сама того не замечая, так как все ее внимание было отдано другому, и она не подымала от земли глаз, как будто шла по следу. Не сразу она заметила, что звук ее шагов сопровождается точно таким же звуком, и оглянулась: по противоположному тротуару, в том же направлении, что и она, шагал какой-то мужчина в темном пальто, но, видимо, ее не видел, так как тоже не подымал глаз. Испугавшись, она почти побежала, сначала ей было весело, потом тревожно — шарканье чужих шагов о плиты тротуара разносилось в гулком воздухе, стало непрерывным, ровным аккомпанементом, сопровождавшим ее бег. Одиночество в центре чудовищного огромного города, равнодушие фасадов, враждебная настороженность уже зажженных фонарей, — все это начинало в конце концов действовать на нервы. А ведь ни один уголок Парижа не был ей так знаком, как этот; она даже посмеялась над своими недавними страхами. Впервые этим поздним вечером испытывала она то смятение, какое причиняет нам бесконечное повторение одного и того же. Как ни старалась она держать глаза опущенными, она помимо воли видела непрерывную линию ставен, охраняющих планочным своим заслоном сон или бессонницу десятков сотен человеческих существ, чьи имена ей никогда не узнать, чьих лиц не увидеть. Мысль о том, что вне ее существует некая вселенная, угнетала Анриетту, и она спрашивала себя, какого больного разбудили ее шаги, какой человек пытается укрыться, чтобы не слышать, какой другой, напротив, подглядывает за ней, стоя у окошка, проклиная или благословляя этот шум, раздирающий тишину. Возможно, она врывается в агонию умирающего или в бред безумца, может, воры навастривают уши, влюбленные прислушиваются к ее шагам, возникающим из темноты и замирающим вдали, потом принимаются за прерванное. Подобно некой угрозе, ее пугал этот огромный, загадочный мир за черными фасадами домов. Не раз ее подмывало свернуть со своей дороги, пойти в обход, пусть даже так будет дальше, но останавливал страх перед еще более ужасной опасностью. Наконец она заметила на углу улицы огни кафе и услышала доносившийся сюда непрерывный гул бульваров. Ей так не терпелось уйти от самой себя, вновь очутиться в толпе с ее оградительной вульгарностью, успокоительным гамом, с ее огромными пустыми глазами без единого проблеска мысли, что, прижав руку к груди, она бросилась бежать еще быстрее. Но колотье в боку заставило ее перейти на шаг, потом и вовсе остановиться; отсюда она могла слышать грохот машин, и она даже удивилась своей недавней робости. Переведя дух, она огляделась и, к величайшему изумлению, заметила того человека, который широко шагал по противоположному тротуару. Минуту назад она бы перепугалась, но сейчас-то кругом был народ. К тому же преследователь тоже замедлил шаг и, зайдя под арку ворот, раскуривал сигару, и, чтобы защитить от ветра слабенький огонек спички, сложил лодочкой руки, прикрыв лицо. Анриетта спокойно двинулась вперед, даже не отворачиваясь от резкого ветра, как бичом рассекавшего-воздух. Напротив, укусы холода были даже приятны. На миг она почувствовала себя такой же счастливой, как в свои двенадцать лет, когда, неподвижно стоя на краю ковра, заклинала мгновение остановиться навеки. Но тут же поняла, что счастью ее грош цена. В силу какого-то каприза памяти она совсем забыла об отъезде Элианы. И ей вспомнилась смущенная физиономия Филиппа, его бегающий взгляд, досадливое движение плеч… «А знаешь, Элиана уехала, всего только на неделю. Оставила записочку. Если хочешь, прочти… Нет, адреса своего не дала». Воспоминание это всей тяжестью, как дурная весть, навалилось на Анриетту. Среди малого числа реальностей, составлявших ее жизнь, Элиане и впрямь отводилось совсем особое место. Теперь, когда Филипп почти перестал существовать для жены, все дальше и дальше отходил во мрак, сестра, напротив, выступала в ярком живом свете, рассеивавшем дурные сны, и ей была обязана Анриетта почти всем своим счастьем. Без Элианы грубо нарушалось равновесие жизни, каждый день превращался в бездну, которую не способно было заполнить время. Конечно, сегодня Анриетта, в ожидании вечерней встречи с Виктором, перенесла одиночество сравнительно легко, но сейчас… сейчас… Кому расскажешь об их свидании. Она остановилась. Ведь и в самом деле: в квартире будет пусто, пусто в той комнате, где обычно ее поджидала Элиана, иногда чуть ли не до рассвета, чтобы уложить младшую сестренку в постель. Анриетте стало так тоскливо, что захотелось сесть тут же прямо на камень тротуара, сидеть здесь, как нищенка, и пусть ее до костей проберет холод, пусть дойдет до самого сердца, остановит его биение. Ей чудилось, будто какая-то завистливая сила отняла у нее не только будущую радость, но и все былое счастье; и эта ночь так же рухнет в небытие, как и все прочее.
Она медленно брела по тротуару к перекрестку. Как этот болван Филипп не попытался удержать Элиану или хотя бы найти ее? Прохожие толкали Анриетту, не нарушая хода ее мыслей, она только вскидывала на задевшего взгляд лунатички и шла дальше. С детства она была такая: только самое событие учитывалось ею, а не слова, о нем возвещавшие; ей сказали, что сестра уехала, и она не особенно верила этому до той самой минуты, пока не ощутила отсутствие Элианы, пока оно не вошло в состав реальности. Мальчишка, продавец газет, помахал листком перед ее застывшими глазами, потом пожал плечами. Она шла, ничего не видя вокруг, только внимательно следила, как бы не сбиться с того пути, который раз навсегда прочертила для нее привычка. Вокруг крепчал шум, стоял сплошной рокот, где человеческое слово сливалось с утробным гудением автомобилей. Анриетте слышалось где это смутно, только минутами, потому что в душе ее вдруг открывались провалы, огромные, черные, и в них скатывалось все живущее, все суетившееся вокруг. Внезапно она очутилась в самых недрах грозы: земля заходила под ногами, шквал огней окутал толпу, и ревущая улица скатилась куда-то в пропасть. Вдалеке мерцали разноцветные огни бульваров. Солнце в каемке мрака ослепило Анриетту, и она чуть ли не ощупью повлеклась к этому светилу, отступавшему в глубь тьмы. Ей чудилось, будто громовые раскаты, от которых стучали зубы и тряслись щеки, идут от этого мертвенно-бледного источника света, разбрасывающего вокруг фосфорические лучи. Именно свет рождал эти глухие пустотелые звуки. Анриетта ускорила шаг, нога незаметно соскользнула с края тротуара, и она почувствовала под подошвой деревянную мостовую. Отчаянный крик заставил ее отступить назад. Прямо на нее надвигались фары, раскидавшие пучки белого огня под чудовищно огромные колеса; только потом она разглядела что-то громадное, черное, ревущее. «Смерть, — подумала она. — Броситься в сторону, отойти». Но как завороженная не могла шевельнуться. Чья-то рука грубо схватила ее за локоть и швырнула на землю.
