Жюльен Грин - Обломки
— Не все?
— Нет, не все. Вроде бы гребу, кошу, сажусь на пятки и подымаюсь без помощи рук, труднейшее и скучней шее упражнение.
Неизвестно почему ему хотелось рассказывать, рассказывать все до конца. Возможно, дома он так не разболтался бы, но в этой маленькой гостиной, где взгляд не наталкивался на знакомые предметы, слова звучали как-то по-новому, странно притягательно, и страх перед надвигающейся старостью, так мучивший его всего какие-нибудь десять минут назад, уступал место непонятному ощущению внутреннего комфорта. Он принял наиболее эффектную позу — уперся спиной в камин, скрестил ноги.
— Самое-то любопытное, — продолжал он, — что я не знаю, откуда ждать беды. Если жир распределится ровным слоем но всему телу, тогда я могу еще лет пять ничего не бояться. Мускулы все вроде в порядке, и я слежу, чтобы ни одни не сдал.
Он с гордостью хлопнул себя по животу.
Свет небольшой люстры, свисавшей с потолка, с силой бил в лицо Элианы, подчеркивая морщины, казавшиеся шрамами. Элиана покачала головой.
— Тогда чего ж ты беспокоишься? — спросила она.
Филипп не расслышал и продолжал все тем же спокойным тоном:
— Ты и представить себе не можешь, как тщательно и как придирчиво я осматриваю себя каждое утро.
— А?
— Да, и, как ты догадываешься, в костюме Адама.
Он стыдливо потупился. Элиана побледнела.
— Иначе трудно было бы определить, — пояснил он, смущенно хихикнув. — Одежда обманчива. В конце концов, может, это вовсе портной виноват, что я кажусь толще.
Его снова охватил страх.
— Ну, Элиана, скажи мне правду.
— Да ничуть ты не потолстел, — выдохнула она.
Однако за две недели я прибавил двести граммов.
— Двести граммов за две недели, — повторила она.
И вдруг расхохоталась. Филипп уставился на Элиану с суровым видом; она было испугалась, но не могла принудить себя замолчать, смех был сильнее ее воли, как тогда слезы; и она хохотала, прижимая к губам ладони, покачиваясь всем телом. На какую-то долю секунды этот человек предстал перед ней в облике персонажа комедии, страдающим от своих грошовых горестей, в то время как на глазах у него гибнет чужая жизнь; но даже когда краткая вспышка веселья угасла под этим неприязненным взглядом, она все еще продолжала корчиться от смеха так, словно ее душат, словно ей недостает воздуха. Борясь сама с собой, она прикладывала ладони то к груди, то ко лбу, то к вискам, а к беспокойно бегающим глазам подступали слезы. Кончилось тем, что, упав в угол кушетки, она разразилась рыданьями.
— Сама не знаю, что со мной делается, — пробормотала она. — Мне нехорошо… вот уже годы… годы, как я стала такой.
— Успокойся, — посоветовал он ледяным голосом и скрестил на груди руки.
— Должно быть, я кажусь тебе просто смешной…
Элиана приподнялась, но закрыла лицо ладонями, чтобы Филипп ее не видел.
— Если бы ты только знал… — шепнула она.
И действительно, она казалась ему смешной, он уже раскаивался, зачем, поддавшись порыву великодушия, явился сюда. Подобное выражение горя представлялось ему чем-то непристойным, даже постыдным.
— Потуши свет, — попросила она, не отнимая рук от лица.
— Потушить?
Вопрос этот был задан таким издевательским тоном, что Элиана взорвалась.
— Да, потушить, — приказала она. И тряхнула головой.
Филипп повиновался.
— Филипп, — проговорила она, когда гостиная погрузилась в темноту, — все кончено.
Голос ее звучал твердо. Она поднялась, сжала руки, как бы собираясь с силами.
— Все кончено, — повторила она. — Не хочу больше тебя видеть. Я сейчас выйду в эту дверь рядом с кушеткой. Ты никогда меня больше не увидишь. Прощай.
С минуту она ждала, но Филипп молчал. Тогда в душе старой девы поднялась слепая ненависть. С губ готовы были сорваться самые жестокие слова, и она чуть не уступила искушению произнести их вслух, но какой-то мощный инстинкт посоветовал ей хранить молчание. Дыхание постепенно стало ровнее, сердцебиение улеглось. Счастье еще, что она при свете не встретила презрительного взгляда Филиппа… Она нащупала пальцем косяк двери. Потом нажала на ручку и выскользнула прочь.
***
Все следующее утро Элиана прогуливалась по самым оживленным улицам Пасси в надежде, что городские шумы оглушат ее и прогонят навязчивую мысль о Филиппе. Но то и дело надо было сходить на мостовую, так как по тротуару двигались косяком домашние хозяйки, и в конце концов Элиана, потеряв терпение, направилась в более спокойный район Трокадеро. Случай привел ее на маленькое кладбище, прилепившееся сбоку площади. С полчаса бродила она по узеньким аллейкам, читала надписи на могильных плитах с тем особым вниманием человека, который пристально глядит на предмет, а думает о своем. Дойдя до кипарисов, росших вдоль кладбищенской ограды, она повернула обратно, чувствуя себя поспокойнее, но все еще поглощенная своим горем, как монашенка, поглощенная молитвой.
Вернувшись в «Каштановую рощу», она пообедала и сама подивилась тому, что делает нужные движения. Итак, она осталась жить после того, что сказал ей Филипп. Что же тогда требуется, чтобы ее убить? Раза два-три мадемуазель де Морозо обращалась к ней с вопросами, но Элиана, не в силах произнести ни слова, только улыбалась в ответ. Встав из-за стола, она подвинула кресло поближе к переносной печурке, которой обогревалась столовая, и согласилась выпить чашку липовой настойки, собственноручно поднесенной ей дочерью Бразилии. Эти заботы тронули ее. Она с трудом оторвалась мыслью от Филиппа и взглянула на мадемуазель Морозо.
— Не знаю, как вас и благодарить, — пробормотала она.
Хозяйка пансиона кинула на нее серьезный взгляд.
— Главное, сохраняйте спокойствие, — помолчав, проговорила она. И добавила как бы в сторону: — Самое большое горе в конце концов проходит, если человек сохраняет спокойствие.
— Вы так думаете, мадемуазель?
— Волнения только усиливают боль.
Воцарившееся молчание послужило комментарием к этим словам. Неподвижно сидя в кресле напротив друг друга, обе женщины вслушивались в ровное гудение огня за квадратиками слюды. Почти всю комнату занимал обеденный стол, за которым легко могло разместиться с дюжину персон, сейчас покрыт был только один его конец, и то не скатертью, а салфеткой с ярко-синими цветами. Высота потолков, длинный, непокрытый стол, тусклый декабрьский свет, просачивавшийся в незавершенные окна, превращали столовую в самое унылое, самое заброшенное место на всей земле. Элиана кинула взгляд на свою тарелку, где кожица апельсина лежала завитушкой, похожей на прописную букву «П».
— Может, кофе выпьете? — предложила мадемуазель де Морозо.
Элиане кофе не хотелось, но даже самое банальное участие трогало ее до слез в эти два печальные дня.
— Почему вы говорили о горе? — спросила она после долгого молчания. — Откуда вы знаете, что у меня неприятности?
— А вспомните-ка, позавчера, выходя из гостиной, после того как ваш гость ушел, вы меня толкнули…
— Толкнула? Вас?.. Не помню. Очевидно, я просто этого не заметила.
— Так я и решила. Я сразу поняла, увидев вас, что что-то случилось…
— Случилось… — повторила Элиана. — Да, случилось.
Она повернулась к окну и уставилась на низенькие черные деревца, их стволы лаково блестели под дождем.
— А что вам сказал тот господин, когда вы ему открыли? — вдруг спросила она, не отводя глаз от окна.
— Сказал, что хочет вас видеть.
— А точнее он не выразился? Не припомните?
Эти ничего не значащие слова, обращенные не к ней, Элиане, а к другой, показались ей желанными, как были для нее желанны все мгновения жизни Филиппа, все его мысли, даже самые ничтожные.
— Точнее не припомню. По-моему, он сказал: «Я хотел бы поговорить с мадам…»
— С мадемуазель, — поправила Элиана, потом резко повернулась к хозяйке пансиона и вперила в нее до странности пристальный взгляд. — Впрочем, вы правы, — продолжала она каким-то не своим голосом, — он действительно сказал «мадам», «Я хотел бы поговорить с мадам Клери».
Она поднялась с кресла.
— Я и есть мадам Клери, понятно? А этот господин мой муж.
— Ну конечно же. Да что с вами такое? Стоит ли так волноваться?
— Сегодня вечером я возвращаюсь домой, — продолжала Элиана, даже не обратив внимания на слова своей собеседницы, — возвращаюсь к мужу.
Эти простые слова, произнесенные перед чужой женщиной, вдруг прошли по ее телу волной столь бурной радости, что она ослабела, вынуждена была опереться о стол и опрокинула неосторожным движением недопитый стакан красного вина, залившего салфетку с синими цветами и платье Элианы; но она даже не заметила этого маленького происшествия. Внезапно перед глазами ее открылся совсем новый мир. Никогда она не верила, что будет женой Филиппа, а теперь поверила. Скорее вернуться домой, вновь занять свое место; вернуться не сейчас, а сегодня ночью, пока Филипп будет спать. А завтра она скажет, она сделает, неизвестно что сделает и что скажет, но это что-то перевернет все. При этой мысли на нее снизошло спокойствие, и она торжествующе поглядела на мадемуазель де Морозо, но та сокрушенно воскликнула;
