Теофиль Готье - Мадемуазель де Мопен
— Просите! — и Розетта натянула одеяло до самого подбородка.
Теодор сперва подошел к постели и отвесил Розетте самый изящный и почтительный поклон на свете, на который она ответила дружеским кивком головы, а затем обернулся к д’Альберу и приветствовал его с непринужденным и учтивым видом.
— На чем вы остановились? — осведомился он. — Я, кажется, прервал оживленный разговор; ради Бога, продолжайте, лишь объясните мне в двух словах, о чем идет речь.
— Ах, нет, — с хитрой улыбкой возразила Розетта, — мы толковали о делах.
Теодор уселся в ногах постели, поскольку д’Альбер по праву первенства занял место в изголовье; некоторое время беседа, весьма остроумная, веселая и занимательная, порхала с предмета на предмет, а посему не станем ее воспроизводить из опасения, как бы она не проиграла в пересказе. Выражение, интонация, пыл, одушевляющий слова и жесты, множество оттенков в произнесении одного и того же слова, остроумие, которое, подобно пене шампанского, искрится и тут же улетучивается, — все это невозможно уловить и передать на бумаге. Заполнить лакуну мы предоставляем читателю; он управится с этим лучше нас; пускай вообразит себе следующие пять-шесть страниц, наполненных самыми изысканными, прихотливыми, причудливо-взбалмошными, изощренными и блистательными репликами.
Мы прекрасно сознаем, что прибегли к уловке, слегка напоминающей уловку Тиманфа, который, отчаявшись изобразить надлежащим образом лик Агамемнона, набросил ему на голову покрывало; но лучше мы проявим робость, нежели безрассудство. Пожалуй, здесь было бы уместно поискать объяснений, почему д’Альбер поднялся в такую рань, и с какой стати взбрело ему в голову прибежать к Розетте с первыми лучами дня, словно он все еще был в нее влюблен; похоже было на то, что в нем шевельнулась глухая бессознательная ревность. Разумеется, он не слишком дорожил Розеттой и был бы даже рад от нее избавиться, но, во всяком случае, он хотел оставить ее сам, а не быть ею оставленным, что, кстати, всегда мучительно ранит гордость мужчины, как бы ни охладел в нем первоначальный любовный жар. Теодор был такой неотразимый кавалер, что при его появлении на сцене можно было опасаться того, что и впрямь уже много раз случалось: то есть что все взоры, а затем и все сердца обратятся к нему; и странное дело, хоть он и похитил немало женщин у их поклонников, ни один влюбленный не мог долго на него злиться, как злятся обычно те, кто вытесняет нас из сердец наших подруг. Весь его облик был исполнен такого непобедимого очарования, такого природного великодушия, и держался он так приветливо и вместе с тем так благородно, что перед ним не могли устоять даже мужчины. Д’Альбер, который, идя к Розетте, намеревался при встрече обдать Теодора холодом, весьма удивился, когда понял, что нисколько на него не сердится, и необыкновенно легко пошел навстречу всем знакам приязни, которые тот ему выказал. Спустя полчаса они болтали, словно друзья детства, а между тем д’Альбер был в душе убежден, что, коль скоро Розетте суждено влюбиться, она полюбит именно этого юношу, и у него были все основания для ревности, по крайней мере, на будущее, ибо относительно настоящего он еще не питал никаких подозрений; но что было бы, если бы он видел, как красавица в белом пеньюаре, подобно ночной бабочке, скользнула, озаренная лунным лучом, в комнату прелестного молодого человека и с таинственными предосторожностями покинула эту комнату лишь три-четыре часа спустя? Право, он счел бы себя более несчастным, чем это было на самом деле, потому что где это видано, чтобы хорошенькая влюбленная женщина выходила, ничем не поступившись, из комнаты кавалера, одаренного не менее приятной наружностью, чем она?
Розетта слушала Теодора очень внимательно и так, как слушают любимого человека; но рассказы его были столь занятны и разнообразны, что внимание ее было вполне естественно и легко объяснимо. Поэтому д’Альбер ничуть не встревожился. Теодор обращался к Розетте любезно; по-дружески, но не более того.
— Что будем нынче делать, Теодор? — спросила Розетта. — Не покататься ли нам на лодке? Как вы думаете? Или отправиться на охоту?
— Отправимся лучше на охоту — это не так тоскливо, как скользить по водной глади бок о бок с каким-нибудь скучающим лебедем и раздвигать носом лодки бутоны кувшинок, — вы согласны со мной, д’Альбер?
— Мне, пожалуй, все равно, покачиваться в челноке, плывя по течению реки, или в скачке самозабвенно преследовать бедную дичь, но я поеду туда же, куда и вы; итак, нам остается дать госпоже Розетте возможность встать с постели, а самим пойти и переодеться в подходящее платье.
Розетта кивнула в знак согласия и позвонила, чтобы пришли ее одевать. Молодые люди удалились рука об руку, и видя их вместе и в таких дружеских отношениях, легко было догадаться, что один из них — общепризнанный любовник особы, которая любит другого.
Вскоре все были готовы. Д’Альбер и Теодор, оба верхом, уже ждали в первом дворе, когда Розетта, в амазонке, появилась на верхних ступенях крыльца. В этом платье она выглядела донельзя жизнерадостно и непринужденно, что было ей необыкновенно к лицу; с обычным своим проворством она вскочила в седло, хлестнула коня, и он помчался стрелой. Д’Альбер пришпорил своего и быстро с ней поравнялся. Теодор пропустил их немного вперед, уверенный, что догонит их, как только захочет. Казалось, он ждал чего-то и все время оглядывался в сторону замка.
— Теодор, Теодор, догоняйте! Вы что же, оседлали деревянную лошадку? — крикнула ему Розетта.
Теодор пустил коня в галоп и сократил расстояние, отделявшее его от Розетты, но все же не стал подъезжать вплотную.
Он еще раз оглянулся на замок, который был едва виден. В самом конце дороги взметнулось облачко пыли, посреди которого проворно перемещался какой-то пока еще неразличимый силуэт. Спустя несколько мгновений облачко поравнялось с Теодором и, слегка приоткрывшись, подобно классическим тучам из «Илиады», явило розовое и свежее личико таинственного пажа.
— Поспешите же, Теодор! — второй раз воззвала Розетта, — пришпорьте свою черепаху и скачите сюда.
Теодор отпустил поводья своего коня, который приплясывал и норовил стать на дыбы от нетерпения, и в считанные секунды обогнал д’Альбера и Розетту на несколько шагов.
— Кто меня любит, за мной! — промолвил Теодор, перемахивая через изгородь в четыре фута высотой. — Ну-ка, господин поэт, — осведомился он, оказавшись по ту сторону, — попробуете прыгнуть? Ходят слухи, будто конь у вас с крыльями.
— Право, я лучше объеду кругом; жаль было бы сломать голову, она у меня одна; будь у меня еще несколько, я бы попробовал, — с улыбкой ответил д’Альбер.
— Раз никто за мной не спешит, значит, никто меня не любит, — заключил Теодор, и уголки его губ поползли еще больше вниз, чем обычно. Маленький паж с упреком поднял на него огромные синие глаза и стиснул шпорами брюхо своего коня.
Конь так и взвился в воздух.
— Нет, любит! — произнес паж по ту сторону изгороди.
Розетта бросила на мальчика красноречивый взгляд и залилась румянцем; затем, обрушив на шею своей кобылы безжалостный удар хлыста, она перемахнула через изгородь из нежно-зеленых веток, преграждавшую путь.
— А я, Теодор? Вы полагаете, что я вас не люблю?
Мальчик метнул на нее взгляд — снизу вверх и искоса — и подъехал ближе к Теодору.
Д’Альбер был уже посреди аллеи и ничего этого не видел, ибо отцам, мужьям и любовникам с незапамятных времен дарована привилегия ничего не видеть.
— Иснабель, — сказал Теодор, — вы сумасшедший, и вы, Розетта, сумасшедшая! Иснабель, вы взяли слишком малый разбег, а вы, Розетта, чуть не зацепились платьем за колья. Вы могли убиться.
— Не все ли равно? — возразила Розетта, и в голосе ее послышалась такая горестная тоска, что Иснабель простил ей прыжок через изгородь.
Проскакав еще некоторое время, выехали на круглую площадку, где должны были ждать свора и доезжачие. Шесть арок, прорезанных в гуще леса, окружали каменную шестигранную башенку; на каждой ее стене было высечено название дороги, упиравшейся в эту стену. Деревья уходили так высоко в небо, что, казалось, пытались расчесать комковатые, словно невыделанная шерсть, облака, которые скользили под довольно сильным ветерком, зацепившись за макушки; в высокой траве, в непролазном кустарнике было множество укромных уголков и укрытий для дичи, и охота обещала быть удачной. Да, это был добрый старый лес, с древними дубами, насчитывавшими уже не одну сотню лет, — теперь таких уже не увидишь, ведь никто больше не сажает деревья, и ни у кого недостает терпения дождаться, пока вырастут те, что были посажены прежде; это был лес из тех, что переходят от поколения к поколению, лес, посаженный прадедами для отцов, отцами для внуков, с необыкновенно широкими аллеями, с обелиском, над которым росла береза, с источником, вытекающим из ракушечного грота, с непременным прудом, со сторожами, обсыпанными белой пудрой, в желтых кожаных кюлотах и небесно-голубых камзолах; это был один из тех густых темных лесов, где на фоне чащи так изумительно выделяются атласные белые крупы здоровенных Вувермановских коней и широкие раструбы поблескивающих за плечами у доезжачих, рожков а-ля Дампьер, которые так любил изображать Парросель. Множество собачьих хвостов, напоминая собой серпы или кривые садовые ножи, вихрем крутились в облаке пыли. Прозвучал сигнал, спустили собак, рвавшихся со сворок, и охота началась. Не станем в подробностях описывать, как олень, петляя и бросаясь из стороны в сторону, мчался сквозь заросли; мы даже не вполне убеждены, что это был ветвисторогий олень, и, несмотря на все наши разъяснения, так и не сумели в этом удостовериться, о чем весьма сожалеем. Но все же, по нашим предположениям, в таком древнем, таком тенистом, таком сеньериальном лесу должны водиться исключительно ветвисторогие олени, и мы не видим причин, почему бы за одним из них не гнаться галопом верхом на разномастных скакунах и non passibus aequis5 четырем главным действующим лицам нашего достославного романа.
