Ингман Бергман - Фанни и Александр
Енни (пищит): Тебе не кажется, что он бледноват?
Фанни: Он почти прозрачен.
Енни: Если мне будет дозволено высказать своё мнение, то, по-моему, вид у него неприятный. А как от него воняет!
Александр (из-под платка): Я умираю!
Фанни: Я вижу его пустые глазницы! Фу!
Енни (пищит): А в голове уж точно пусто! Фу!
Эмили незаметно наблюдает жуткий спектакль. Аманда останавливается, не теряя достоинства, поворачивается к матери и объясняет, что они репетируют пьесу, написанную Александром, и не хотели бы, чтобы им мешали.
Эмили: Только поосторожнее со свечами и не засиживайтесь слишком долго.
Она осторожно закрывает за собой дверь, из-за которой теперь доносятся жуткие хрипы умирающего и испуганные крики живых. Смерть обрела своё воплощение в детской.
Эмили вновь проходит через столовую. Альме только что удалось вытащить Густава Адольфа из кресла, они добродушно переругиваются. Директор ресторана уверяет, что он абсолютно трезв, а Альма выражает сомнение в истинности его слов. Он не хочет идти спать, считает, что праздничный день следовало бы увенчать бутылкой шампанского. Альма доказывает, что в такое позднее время ни у кого нет желания пить шампанское, зато если он сейчас пойдет вместе с ней домой, то получит бутерброд с ветчиной и стакан пива.
Густав Адольф: Эмили наверняка не откажется выпить бокал шампанского за наших дочерей.
Эмили: Иди спать, Густен.
Густав Адольф: Я чертовски счастлив.
Альма: Прекрасно, Густен, но завтра тоже будет день. И ты будешь мучиться головной болью.
Густав Адольф: Мы опять все вместе.
Эмили (Альме): Я завтра еду на дачу договориться с мастерами. Тебе ничего не нужно? Я останусь там до четверга.
Альма: Тогда я постараюсь приехать во вторник.
Густав Адольф: Правда, у меня самая лучшая в мире жена?
Эмили: Гораздо лучше, чем ты того заслуживаешь.
Густав Адольф: И самая хорошенькая в мире любовница. Настоящая конфетка.
Альма: Ты завтра рано едешь?
Эмили: Не раньше двух.
Альма: Спокойной ночи, Эмили. (Поцелуй.)
Эмили: Спокойной ночи, Альма. (Поцелуй.)
Густав Адольф: Когда я вижу тебя, мне хочется плакать от радости. Подумать только, ты опять с нами.
Эмили: Спокойной ночи, Густен. Будь умницей, подумай об Альме, ей ведь тоже поспать надо.
Густав Адольф: Я-то знаю, что ей надо.
Со смехом и шумом они исчезают. Лестница оглашается гулким эхом и грохотом. Эмили оставляет открытой наружную дверь, чтобы выветрить запах сигары Густава Адольфа. Вернувшись в спальню, она обнаруживает там посетителей. Это Петра и Май, на их серьезных лицах выражение напряженного ожидания.
Петра: Мы хотим уехать в Стокгольм.
Май: Подруга Петры...
Петра: Ты её знаешь, Марианн Эгерман.
Май: ...собирается открыть модный магазин...
Петра: ...и зовет нас приехать и помочь ей.
Май: ...и нам бы очень хотелось...
Петра: ...просто ужасно хочется...
Май: ...но есть одна загвоздка...
Петра: ...папа собирается купить Май ту самую кондитерскую.
Май: Он такой добрый. (Начинает плакать.)
Петра: Май уже не в силах выносить папину опеку.
Май: Он такой добрый, это безнадежно.
Петра: Май хочет иметь свою жизнь и сама решать свою судьбу и судьбу ребёнка.
Май: Ума не приложу, что делать.
Петра: Мы говорили с бабушкой, она согласна с нами.
Май: ...мы и с Альмой говорили.
Петра: Мама сперва страшно возмутилась и сказала, что мы не имеем права так поступать с папой...
Май: ...а потом успокоилась и сказала, что жизнь должна идти своим путем и детей нельзя принуждать.
Петра: ...хотя она ужасно расстроилась за папу. Но надо ведь в первую очередь думать о себе. Папа уже старый. Правда, тетя Эмили?
Эмили: Идите спать. Я поговорю с бабушкой.
Девушки уходят, перешептываясь. Петра — ласково, утешающе, Май — плача, склонив кудрявую голову на полную грудь Петры. За окном ещё светло, черный дрозд репетирует свою арию. Эмили собралась было опустить штору и наконец-то создать в комнате ночной сумрак, но замирает, устремив взгляд в бледное ночное небо и сложив руки на том месте, где когда-то был большой живот: «Так-то вот, — произносит она вслух, — так-то вот».
Эмили: Бедный Густав Адольф. Бедный толстый дурачок. Сам во всем виноват, или ... ? Может ли кто-нибудь сам быть во всем виноватым или все должны только винить себя? (Грустно смеется.) Майский вечер, а я одна, разговариваю сама с собой, и на следующей неделе мне исполняется сорок один год. Мама в сорок лет была совсем седая и страдала хроническим насморком. Так-то вот. Дойдя до середины жизни, ты оказываешься уже в её конце.
Она корчит в зеркало сердитую гримасу, которая ей самой нравится и укрепляет в решении вернуться в Театр, что-то ищет в маленьком секретере, находит книгу в красном переплете с золотым обрезом, запахивает капот, набрасывает на плечи шаль и через потайную дверь столовой отправляется на половину фру Хелены.
Эмили: Хочу с тобой посоветоваться.
Хелена: Что-нибудь серьезное? А, знаю. Девочки собираются переехать в Стокгольм. Что ты думаешь по этому поводу?
Эмили: Можно и не спрашивать.
Хелена: Хотя в настоящее время было бы преувеличением утверждать, будто я купаюсь в деньгах — сколько съел за зиму этот треклятый Театр, — несмотря на то, что, как я уже сказала, дела мои в настоящий момент не блестящи — Карл и Лидия обобрали меня до нитки, он только и твердит, что покончит с собой, а я ведь как-никак его мать, о господи, что мне остается делать, — так вот, короче, хотя финансы мои оставляют желать лучшего, я обещала девочкам первый год давать им деньги на жизнь, сумма не королевская, но порядочная. Должны же они сшить себе новый гардероб, а то выглядят как две провинциалочки, ужасно милые, но не слишком хорошо одетые.
Эмили: Май беспокоится за Густава Адольфа.
Хелена: Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! Мой уважаемый Сын в полной мере насладился дарами жизни, и теперь он должен наконец понять, что его май уже миновал.
Эмили: Ещё одно.
Хелена: Да-да, ты абсолютно права. Оскар на смертном одре просил тебя позаботиться о Театре. Я сама при этом присутствовала и очень хорошо это помню.
Эмили: Густав Адольф оскорбится до глубины души.
Хелена: Что это вы все носитесь с Густавом Адольфом словно с писаной торбой! Он руководил Театром со времени твоего замужества и доруководился до полного краха. Густен умеет делать дела, но в искусстве он никогда не разбирался. Это твой Театр, дорогая моя Эмили, и сейчас самое время дать понять нашему дорогому провинциальному Наполеону, что он подошел к своему Ватерлоо.
Эмили: И ещё проблема с Амандой.
Хелена: Какая проблема?
Эмили: Она больше не хочет поступать в балетную школу. Хочет остаться здесь и закончить гимназию.
Хелена: Вот как! Так-так!
Эмили: Она тебе ничего не говорила?
Хелена: Нет.
Эмили: Видишь ли, она намерена стать врачом.
Хелена: А не выпить ли нам чуточку ликера?
Эмили: Одну каплю.
Хелена: Так-так. Малышка Аманда Экдаль. Намерена стать врачом!
Эмили: По-твоему, нам надо поддержать её планы?
Хелена: Эта худющая девчонка. (Смеется.) Так-так!
Эмили: Я была не совсем уверена, поэтому и решила посоветоваться с тобой.
Хелена: Ты? Не уверена?
Эмили: Я отвыкла решать.
Хелена: Послушай-ка, Эмили.
Эмили: Да?
Хелена: Ты знакома с канцлером университета, так ведь?
Эмили: Ты имеешь в виду Эссиаса Экберга. Очень симпатичный человек и завзятый театрал.
Хелена: Ты не могла бы поговорить с ним?
Эмили: Думаешь, Карлу не дадут стипендии на научную работу?
Хелена: Полагаю, что дадут, но наверняка никогда не знаешь.
Эмили: Эссиас придет к нам на следующей неделе. Я приглашу его на обед.
Хелена: Все дома в Экнэсете нуждаются в ремонте. Они пришли в полный упадок. После смерти Оскара никто ничем не занимался. Этим летом были вечные перебои с водой.
Эмили: Я еду туда завтра. (Показывает книгу в красном переплете.) Я бы очень хотела, чтобы ты прочитала новую пьесу Августа Стриндберга.
