Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль
В эти испепеляющие ночи, когда он лежал в темноте с широко раскрытыми глазами, перед ним возникала все та же мечта: юная странница, прекрасная двадцатилетняя девушка входила в его дом, опускалась перед ним на колени, глядела на него со смиренным обожанием, и он сочетался с ней. Это была одна из тех посланниц любви, о которых рассказывают старинные предания; ведомая звездой, она появлялась, чтобы одарить здоровьем и силой могущественного, увенчанного славой старого царя. Он сам был этим старым царем, она поклонялась ему и, принося в дар свою молодость, свои двадцать лет, совершала чудо. Он выходил победителем из ее объятий, обретя вновь мужество и веру в жизнь. В хранившейся у Паскаля Библии XV века, которая была украшена наивными гравюрами на дереве, его особенно привлекала одна картинка — престарелый царь Давид, возвращаясь в свою опочивальню, опирается на обнаженное плечо Ависаги, молодой сунамитянки. На следующей странице был текст: «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: „Пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтобы она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, — и будет тепло господину нашему царю“. И искали красивой девицы во всех пределах израильских, и нашли Ависагу, сунамитянку, и привели ее к царю, девушка была очень красива, и ходила она за царем, и прислуживала ему…» Не испытывал ли он теперь, когда ложился спать в мрачном уединении своей спальни, ту же дрожь, какая охватывала старого царя? А проходящая мимо девушка, посланница любви, созданная его мечтой, не была ли она благочестивой и покорной Ависагой, любящей рабыней, которая отдает всю себя своему господину единственно ради его блага? Она всегда сопутствовала ему в мечтах, послушная каждому его желанию, счастливая, что может раствориться в нем; такая прекрасная, что ее дивная красота озаряла его немеркнущей радостью, ее нежность будто омывала его благовонным бальзамом. Порой, когда он перелистывал старинную Библию, перед его глазами мелькали другие картинки, и его воображение уносилось в этот исчезнувший мир патриархов и царей. Какая вера в долголетие мужчины, в его созидающую силу, в его всемогущую власть над женщиной таилась в необыкновенных преданиях о столетних старцах, которые оплодотворяют своих жен, принимают на свое ложе служанок, дарят любовью молодых вдов и дев, проходящих мимо! Таков был столетний Авраам, отец Измаила и Исаака, муж своей сестры Сары, — господин, покорный своей служанке Агари. Такова была чудесная идиллия Вооза и Руфи, молодой вдовы, прибывшей во время жатвы в Вифлеем и возлегшей теплой ночью у ног господина, который понял, какого права она добивается, и женился на ней, согласно закону родства. В этом чувствовался вольный порыв сильного, жизнеспособного народа, деяниям которого суждено было покорить мир; мужчины с неоскудевающей мужской силой, женщины с вечно плодоносящим чревом, — упорное и бурное стремление к продолжении) рода, среди разгула преступлений, прелюбодеяний, кровосмешений, любви, не считающейся ни с возрастом, ни с рассудком! И когда он глядел на эти старые наивные картинки, его мечта обретала реальность. Ависага входила в его грустную спальню, наполняла ее светом и благоуханием и, раскрывая объятья, предлагала ему свою божественную наготу, приносила царственный дар своей юности.
О, юность! Как он изголодался по ней! На склоне лет — эта снедавшая его неутолимая жажда молодости была бунтом против угрожающей старости, отчаянным стремлением вернуться вспять, начать все сызнова. И в этой потребности начать все сызнова выражалось не только сожаление о былой любви, которой воспоминание придает особую прелесть, — в Паскале кипело желание на этот раз досыта насладиться своим здоровьем и силой, изведать всю сладость любви. О, юность! С какой жадностью впился бы он в нее зубами, с каким упоением пережил бы ее вновь, испил бы до дна, без остатка, пока не пришла старость. Его охватывала тоска при воспоминании о том, каким он был в двадцать лет, стройный, крепкий, словно молодой дубок, зубы сверкали, волосы были черные и густые! Как он упивался бы сейчас этими дарами, которые презирал когда-то, если бы они чудом вернулись к нему! И молодость каждой случайно встреченной девушки волновала его, внушала глубокую нежность. Чаще всего его влекло не к той или иной женщине, а к самой юности, ее сиянию, благоуханию ее чистоты, ясному взору, свежим устам, нежному цвету лица; но в особенности трогал его вид нежной округлой шейки с пушистыми завитками на затылке; молодость всегда рисовалась ему в образе изящной статной женщины, божественно стройной в своей безмятежной наготе. Он следил взглядом за этим видением, сердце наполнялось ненасытным желанием. На свете прекрасна и желанна только молодость, она цветок жизни, единственная красота, она и здоровье — вот единственное истинное благо, каким природа может одарить человека. Да! начать все сызнова, быть снова молодым, держать в своих объятиях юную женщину, обладать ею!
В прекрасные апрельские дни, когда цвели фруктовые деревья, Паскаль и Клотильда возобновили утренние прогулки по Сулейяде. Это были первые шаги выздоравливающего, — Клотильда уводила его на ток, опаленный зноем, или гуляла с ним по дорожкам сосновой рощи, потом они возвращались на террасу, которую пересекали длинные тени двух столетних кипарисов. Старые плиты белели на солнце, вдали под сияющим небом расстилались необъятные дали.
Однажды утром после прогулки Клотильда вернулась домой оживленная, искрящаяся смехом и, поднявшись в гостиную, в радостном возбуждении позабыла снять широкополую летнюю шляпу и легкую кружевную косынку, которой повязала шею.
— Уф! как жарко!.. — воскликнула она. — Вот глупо, что я не оставила всего этого внизу! Сейчас пойду отнесу!
Войдя, она бросила косынку на кресло. Но ей не терпелось развязать ленты своей большой соломенной шляпы.
— Ну, вот так и есть! Я слишком затянула узел. Сама, без твоей помощи я ни за что не распутаю!
Паскаль, тоже возбужденный приятной прогулкой, оживился еще больше, любуясь красотой развеселившейся Клотильды. Он подошел к ней вплотную.
— Постой, подними подбородок… Да ты все время шевелишься, как же ты хочешь, чтобы я справился!
Она начала смеяться еще громче, и он видел, как ее грудь трепещет от смеха. Пальцы доктора путались в завязках, и ему невольно приходилось касаться ее теплой, шелковистой кожи. От платья с глубоким вырезом исходил пьянящий аромат женщины, свежий аромат юности, согретой жарким солнцем. Внезапно у Паскаля потемнело в глазах, ему показалось, что он вот-вот потеряет сознание.
— Нет, нет! я ни за что не распутаю узел, если ты не будешь стоять спокойно.
Кровь стучала у него в висках, пальцы дрожали, а она откидывалась назад, бессознательно искушая его своей девственной прелестью. Вот она, царственная юность его грезы: ясный взор, свежие уста, нежный цвет лица и, в особенности, нежная округлая шейка с пушистыми завитками на затылке. Такой она была перед его глазами: изящная, стройная, с маленькой грудью, во всем своем божественном расцвете.
— Готово! Все в порядке! — воскликнула она.
Он сам не знал, как ему удалось развязать узелок. Стены плыли перед его глазами, но он видел, как, освободившись от шляпы, она, смеясь и сияя своей ослепительной красотой, встряхивала золотистыми кудрями. Он испугался, что не устоит, схватит ее в объятия и покроет поцелуями каждое местечко, где хоть немного сквозит ее нагота. Он спасся бегством, не выпуская шляпу из рук и бормоча:
— Я отнесу шляпу в переднюю. Подожди меня, мне надо поговорить с Мартиной.
Внизу он забился в пустой кабинет и запер дверь на ключ, трепеща при мысли, что Клотильда забеспокоится и прибежит за ним. Он был растерян, ошеломлен, словно только что совершил преступление. Он заговорил вслух, он весь дрожал от вырвавшегося у него признания: «Я всегда ее любил, всегда безумно желал!» Да, он боготворил ее с тех пор, как она стала пленительной женщиной. Он вдруг прозрел, понял, что Клотильда уже больше не шустрый подросток, а полная прелести и любви девушка, с длинными точеными ногами, стройным станом, округлившейся грудью, нежными, гибкими руками. Ее шея и шелковистые плечи отливали молочной белизной и были непередаваемо нежны. Как ни чудовищно это казалось, но это было так — он жаждал насытиться красотой, неудержимо жаждал юности, девственного, благоуханного тела.
Опустившись на колченогий стул, Паскаль закрыл лицо руками, словно не желая больше видеть дневного света, и разразился рыданиями. Боже мой! Что с ним будет? Девочка, доверенная ему братом, которую он воспитал как отец, стала сегодня двадцатипятилетней искусительницей, женщиной во всем ее могуществе! Он чувствовал себя беспомощнее, безоружнее малого ребенка.
