Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона)
Въ нѣсколькихъ шагахъ за дверью онъ догоняетъ меня, кланяется и передаетъ мнѣ письмо.
Съ досадой и поспѣшностью я вскрываю конвертъ; изъ него выпадаетъ десятикроновая бумажка — и больше ничего, ни одного слова.
Я смотрю на разсыльнаго и спрашиваю:
— Что это за шутки, отъ кого письмо?
— Не знаю, — отвѣчаетъ онъ. — Мнѣ дала его какая-то дама.
Я стою въ недоумѣніи. Разсыльный уходитъ. Я сую бумажку обратно въ конвертъ, комкаю все это, оборачиваюсь къ хозяйкѣ, смотрящей мнѣ вслѣдъ, и бросаю ей въ лицо. Больше я ничего не сказалъ, ни звука не произнесъ. Я замѣтилъ только, что она разглядѣла скомканную бумажку до моего ухода.
— Да, вотъ что значитъ поступать: въ жизни честно! Ни слова не сказать, не торгуясь, спокойно смять кредитку и бросить въ лицо врагамъ. Это называется поступать съ достоинствомъ. Вотъ какъ нужно поступать съ такими скотами!
Когда я дошелъ до угла Томтегаде и желѣзнодорожной площади, улица заплясала передъ моими глазами, и я наткнулся на стѣну. Я не могъ больше итти, не могъ даже выпрямиться изъ своего согнутаго положенія; я стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, и чувствовалъ, какъ лишаюсь сознанія. Безумная ярость поднималась во мнѣ, несмотря на мою слабость, и я стукнулъ ногой о тротуаръ. Я сдѣлалъ еще нѣсколько попытокъ, чтобы набраться силъ, стиснулъ зубы, хмурилъ; лобъ, ворочалъ глазами, и это помогало. Мысли мои прояснились, и я понялъ, что это начало смерти. Я вытянулъ руки и оттолкнулся отъ стѣны; улица попрежнему кружилась и плясала. Началась икота; изо всѣхъ силъ я началъ бороться, чтобы устоять И не упасть; я хотѣлъ умереть стоя.
Мимо меня катится тачка съ картофелемъ; но изъ бѣшенства, изъ упрямства мнѣ приходитъ въ голову говорить, что это не картофель, а капуста; съ проклятіями я увѣряю, что это капуста. Я прислушиваюсь къ тому, что говорю, и, не переставая, твержу эту ложь изъ отчаяннаго удовлетворенія, что я совершаю кощунство. Я упиваюсь этимъ грѣхомъ, протягиваю три пальца и клянусь дрожащими губами, что это капуста.
Время проходило. Я опустился на ступеньки лѣстницы, отеръ потъ со лба и шеи, задержалъ дыханіе и заставилъ себя успокоиться. Солнце заходило, было далеко за полдень. Я снова началъ размышлять о своемъ положеніи. Голодъ дошелъ до безстыдныхъ размѣровъ, а часа черезъ два — ночь; нужно что-нибудь подумать, пока еще есть время. Мои мысли опять свернули на убѣжище, изъ котораго меня выгнали; я не хотѣлъ ни за что туда возвращаться, но не могъ не думать объ этомъ. Собственно говоря, женщина имѣла полное право меня выгнать. Не могъ же я разсчитывать жить у кого-нибудь, не платя? И кромѣ того она давала мнѣ иногда и поѣсть; даже вчера вечеромъ, когда я разсердилъ ее, предложила мнѣ бутерброды; она сдѣлала это изъ добродушія, она знала, что я нуждаюсь въ ѣдѣ. Такъ что я не могъ пожаловаться; и началъ мысленно просить у нея прощенія за мое поведеніе. Я раскаивался въ особенности въ томъ, что доказалъ себя такимъ неблагодарнымъ по отношенію къ ней и бросилъ ей десять кронъ въ лицо.
Десять кронъ! Я тихонько свистнулъ. Откуда; письмо, которое принесъ разсыльный? Только въ эту минуту я ясно представилъ себѣ все и догадался, какъ было дѣло. Я изнемогалъ отъ боли и стыда и нѣсколько разъ прошепталъ хриплымъ голосомъ: «Илаяли»? Не я ли вчера рѣшилъ гордо пройти мимо нея, если она мнѣ встрѣтится, и показать ей полнѣйшее равнодушіе? А вмѣсто того я только возбудилъ состраданіе къ себѣ и вызвалъ эту жертву съ ея стороны.
Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ конца моему униженію!
Даже по отношенію къ ней я не могу сохранить свое достоинство; я погружаюсь въ грязь по колѣна, по грудь, захлебываюсь въ безчестіи и никогда, никогда не выйду на свѣтъ Божій. Это было бы верхомъ ужаса! Получилъ десять кронъ подаянія, не будучи въ состояніи вернуть ихъ тайному подателю, хвататься обѣими руками за жалкіе гроши, гдѣ только представляется возможность, и платить за свою квартиру, несмотря на глубокое отвращеніе…
Не могу ли я раздобыть какимъ-нибудь образомъ эти десять кронъ?
Пойти къ хозяйкѣ и потребовать деньги обратно? Это ни къ чему не поведетъ.
Но вѣдь долженъ быть какой-нибудь другой исходъ, если хорошенько подумать, напрячь всѣ свои силы.
Надо подумать не просто, а всѣмъ своимъ существомъ. Я сѣлъ и началъ думать.
Было около четырехъ часовъ; черезъ нѣсколько часовъ я бы могъ увидѣть директора театра, если бы моя драма была окончена. Я достаю свою рукопись и принимаюсь со всѣмъ своимъ рвеніемъ за три послѣднія сцены; я думаю, потѣю, перечитываю все сначала, но не двигаюсь съ мѣста. «Только безъ глупостей, безъ упрямства», убѣждаю я самъ себя. И я опять принимаюсь за свою драму, пишу все, что мнѣ придетъ въ голову, только для того, чтобы скорѣй кончить ее. Я хотѣлъ убѣдить себя, что для меня опять наступила важная минута. Я лгалъ, обманывалъ самого себя и писалъ такъ, какъ-будто мнѣ не нужно искать словъ. «Эти хорошо! Это настоящая находка! — шепталъ я время отъ времени;- пиши себѣ только!»
Однако мои послѣднія реплики начинаютъ казаться мнѣ очень подозрительными; онѣ сильно разнятся отъ репликъ въ первыхъ сценахъ; кромѣ того, не было ничего средневѣковаго въ рѣчахъ монаха. Я перекусываю карандашъ, вскакиваю, разрываю пополамъ рукопись, рву каждый листъ, бросаю шляпу на улицу и начинаю топтать ее. «Я пропалъ! — шепчу я, — господа, я пропалъ!» Я повторяю лишь эти слова и продолжаю топтать свою шляпу.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня стоитъ городовой и наблюдаетъ за мной; онъ стоитъ посреди улицы и не сводитъ съ меня глазъ.
Когда я на него посмотрѣлъ, наши взгляды встрѣтились. Я поднимаю шляпу, снова надѣваю ее и подхожу къ нему,
— Можете вы мнѣ сказать, который теперь часъ? — спрашиваю я.
Онъ мѣшкаетъ, прежде чѣмъ достать свои часы, и все время не спускаетъ съ меня глазъ.
— Около четырехъ, — говоритъ онъ.
— Вѣрно! — восклицаю я, — около четырехъ, совершенно вѣрно. Вы знаете ваше дѣло, какъ я вижу, и я васъ не забуду.
Съ этими словами я отхожу. Онъ стоитъ ошеломленный и смотритъ мнѣ вслѣдъ съ широко раскрытымъ ртомъ, съ часами въ рукахъ.
— Ха-ха! Вотъ какъ нужно обращаться съ такими скотами. Съ изысканнѣйшимъ безстыдствомъ.
Этимъ можно внушить къ себѣ уваженіе и испугать этихъ бестій!
Я былъ очень доволенъ собой и началъ насвистывать. Нервы были такъ напряжены, что я не чувствовалъ никакой боли и даже никакого недомоганія, я чувствовалъ себя легче пуха. Пройдя площадь, базаръ, я свернулъ за уголъ и опустился на скамейкѣ у церкви Спасителя.
Развѣ не все равно, отошлю ли я обратно десять кронъ или нѣтъ. Разъ онѣ присланы мнѣ, значитъ онѣ мои, а что до того, откуда пришли эти десять кронъ — какое мнѣ дѣло? Вѣдь долженъ же я былъ ихъ взять, разъ мнѣ ихъ прислали, не имѣло бы смысла оставить ихъ разсыльному. По той же причинѣ не имѣетъ смысла отослать другой билетъ взамѣнъ этого. Значитъ, дѣлать было нечего.
Я попробовалъ наблюдать уличную суетню и вообще отвлечь свои мысли; но мнѣ это не удалось, и я все думалъ о десяти кронахъ.
Наконецъ, я сжалъ кулаки; это разозлило меня. «Это оскорбило бы ее, — сказалъ я, — если бъ я отослалъ ей обратно; зачѣмъ же это дѣлать?» Я ходилъ кругомъ да около этого вопроса, качалъ головой и говорилъ: «Нѣтъ, покорно благодарю! Вотъ куда это привело». Я пошелъ опять по улицѣ. Хотя я имѣлъ всѣ причины на то, тѣмъ не менѣе я не оставилъ за собой свою хорошую, теплую комнату.
Я былъ гордъ; вскочилъ при первомъ же словѣ, заплатилъ направо, налѣво и пошелъ своей дорогой… Вотъ теперь я оставилъ свою квартиру и очутился въ прежнемъ положеніи.
А впрочемъ, къ чорту всю эту дребедень! Я совсѣмъ и не просилъ у нея денегъ, я едва подержалъ ихъ въ рукахъ, я тотчасъ же ихъ отдалъ, заплатилъ совершенно чужимъ мнѣ людямъ, которыхъ я никогда въ жизни больше не увижу. Да, вотъ я какой, плачу до послѣдняго хеллера! Насколько я знаю Илаяли, она совсѣмъ не раскаивается въ томъ, что послала мнѣ деньги. Изъ-за чего же я мучаюсь? Это все, что она могла сдѣлать для меня — посылать мнѣ время отъ времени десять кронъ. Бѣдная дѣвочка влюблена въ меня… И я приходилъ въ восторгъ отъ этой мысли. Безъ сомнѣнія, она влюблена въ меня, бѣдняжка.
Было пять часовъ. Опять нервное возбужденіе и ощущеніе пустого шума въ головѣ. Я смотрѣлъ прямо передъ собой, широко раскрывъ глаза, на аптеку «Слона». Голодъ свирѣпствовалъ во мнѣ, и я сильно страдалъ. Въ то время, какъ я смотрѣлъ въ пространство, передъ моими глазами вырисовывается образъ, который я наконецъ узнаю: пирожница у аптеки «Слона».
Я вздрагиваю, выпрямляюсь и что-то вспоминаю. Да, совершенно вѣрно, это та же самая женщина, за тѣмъ же столикомъ, на томъ же мѣстѣ.
Я свистнулъ, щелкнулъ пальцами, всталъ и пошелъ по направленію къ аптекѣ. Ну, безъ глупостей! Какое мнѣ дѣло до того, чортъ возьми, преступныя ли это деньги или хорошія, норвежскія добродѣтельныя денежки.
