Барри Пейн - Переселение душ
Он увидел рядом с пожилой гувернанткой рослую девочку лет пятнадцати. Преданная гувернантка очищала от скорлупы грецкие орехи, а девочка поедала ядрышки. Девочка уже в этом возрасте отличалась типичной ирландской красотой: черные волосы, синие глаза, живое, выразительное лицо, чувственные, нежные губы. Хейнес подумал, что она очень колоритна, но написать ее портрет было бы нелегко. Она заметила его взгляд и вспыхнула, вспомнив, что вела себя ужасно, но тут же улыбнулась, вспомнив про кота.
«Симпатичный ребенок», — подумал Хейнес.
Гувернантка с девочкой ушли, и ему вдруг показалось, что свет газовых ламп как-то потускнел, словно вместе с ней отсюда ушла энергия юности и осталась лишь кучка седых старушенций, занятых исключительно грецкими орехами. Они раскалывали их, деликатно поклевывали ядрышки, шептались, фыркали…
— Официант, — сказал Хейнес псаломщику, — отнесите мне портвейн в курительную.
В курительной комнате оказалось не лучше. Она явно не проветривалась со дня основания гостиницы, а пепельницы не вытряхивались принципиально. Вонь окурков смешивалась с запахом дешевого пива. Хейнеса хватило лишь на то, чтобы выкурить пару сигарет. Затем в поле его зрения попала висевшая на стене рождественская тарелочка с надписью: «Не поцелуешь ли ты собачку?» Хейнес застонал и ринулся прочь.
Следующей комнатой, в которую он решился заглянуть, была гостиная, о чем говорила надпись на двери. Гостиная была обставлена не без некоторой роскоши, там даже стоял концертный рояль с откинутой крышкой. В комнате никого не было, и горела всего одна газовая лампа. Хейнес рассеянно сыграл одной рукой гамму и чрезвычайно удивился, обнаружив, что инструмент настроен. Сев за рояль, он лениво перебирал клавиши, и так же лениво блуждали его мысли. Неожиданно он заиграл страстный и бурный вальс Шопена. Он не слышал, как приоткрылась и закрылась дверь. И только на последних аккордах он повернул голову и обнаружил слушателей — двух старых дам, занятых вязанием, и немку-гувернантку, украшавшую бисером чехол для очков. К нему подбежала взволнованная, серьезная Селия с горящими глазами.
— Это было так чудесно! — воскликнула девочка. — Мне хотелось, чтобы вы играли и играли бесконечно! — Она протянула ему руку. — Спасибо, спасибо!
Фрейлейн пришла в полный ужас. Ее вообще терзал постоянный страх перед тем, что способна натворить Селия, и, как правило, Селия не обманывала ее ожиданий. Гувернантка принялась извиняться за недостойное поведение девочки:
— Она ошен, so zehr порывист.
Хейнес встал.
— Ach seien Sie ihr nicht buse, — заговорил он смеясь. — Es freut mich ja, dass sie meine dumme. Musik geme hurt.
Если бы он сказал по-английски, что просит ее не ругать девочку и рад, что его неумелая игра пришлась Селии по душе, он произвел бы меньшее впечатление. Но сам факт, что он говорил на ее родном языке, возносил его в глазах фрейлейн до небес.
Селии было позволено сидеть до одиннадцати, и только потом она ушла спать, наполненная музыкой, восторгом и обожанием.
На следующее утро Хейнес опоздал к канонику на целый час. История о том, что он куда-то засунул тюбик с краской и не смог разыскать его, выглядела правдоподобно и даже забавно, однако не соответствовала истине. Этот час он использовал для того, чтобы сделать сангиной на серой бумаге два наброска к портрету Селии.
В этот же день Селия и ее гувернантка покинули гостиницу, чтобы продолжить свое познавательное путешествие по Англии.
* * *
Прошло десять лет, пока однажды, июльским вечером, Морису Хейнесу довелось вновь остановиться в этой гостинице. В Лондоне ему стало невыносимо: он устал от работы, а еще больше он устал от развлечений — если, конечно, можно назвать развлечениями утомительные светские обязанности, которыми неизбежно отягощается жизнь модного портретиста. Он захотел упорхнуть прочь, чтобы наконец-то обрести покой. Птичьих крыльев у него не было, зато был неплохой автомобиль, с которым он управлялся сам не хуже водителя. Поначалу Морис даже не представлял, куда он отправится. Он проехал добрую сотню миль, прежде чем решил остановиться в том самом городе с кафедральным собором, где побывал десять лет назад.
В гостинице мало что изменилось. Хозяйка, упакованная в черный атлас, все еще потчевала гостей палтусом, похожим на кошачьи объедки, зато официант, похожий на архидьякона, обрел еще большую внушительность талии и манер, да итальянского псаломщика с печальными глазами сменил псаломщик-немец с волосами цвета соломы.
Морис Хейнес плотно пообедал, предусмотрительно оживив в памяти хозяйки гостиницы разнос десятилетней давности. Однако с другими посетителями явно обращались не так, как с ним. Хейнес услышал, как за столом позади него проявляли недовольство.
— Это не годится в пищу даже кошке, — уловил он фразу, сказанную мужчиной.
Женщина что-то негромко ответила ему, и Хейнес, не расслышав сказанных ею слов, по интонации догадался, что в этой гостинице ей все надоело до смерти.
Он оглянулся. Женщина сидела спиной к Хейнесу, откинувшись назад. На ней было черное кружевное платье. Мужчине малопривлекательного вида, сидевшему напротив нее, было на вид около пятидесяти лет. Самой выдающейся чертой в его наружности был красный, как у клоуна, нос. Лицо у него было одутловатое, с большим лбом и безвольными губами.
Когда пара выходила из ресторана, женщина обернулась, и Хейнес узнал в ней Селию. Да, это была та самая смешливая девочка, которую он встретил десять лет назад. За десять лет она превратилась в настоящую красавицу, но в глазах у нее проглядывала печаль. Мужчина, по-видимому, был ее мужем.
Эта неожиданная встреча произвела на Хейнеса сильное впечатление. Внезапно все его успехи показались ему никчемными. И он понял вдруг, что именно он, а не этот красноносый должен был стать мужем Селии, именно он, Морис Хейнес, и Селия созданы друг для друга. Они должны быть вместе! Но десять лет назад, в их первую встречу, она была слишком молода для любви. Он уже тогда оценил ее очарование и полюбил, как любят ребенка, но до сего дня она оставалась в памяти молодого художника в виде наброска сангиной на листе серой бумаги. Не дано ему было предугадать, какие роскошные плоды принесет в будущем молодой росток.
Он видел ее тогда только дважды, вечером и утром, а затем предоставил распоряжаться судьбе — и упустил ее. И вот судьба, словно в насмешку, даровала ему еще один шанс — эту запоздалую встречу теперь, когда она стала женой жалкого человечка с красным носом и плаксивым голосом, когда она явно была несчастна.
Словно бросая вызов насмешнице судьбе, он все же пошел в гостиную, сел за рояль и заиграл ту же мелодию, что и десять лет назад. Он не сомневался в том, что музыка снова приведет ее к нему. И не ошибся.
Селия помедлила в проеме двери и направилась к нему с улыбкой на лице и полным самообладанием.
— Я не знала, что вы тоже остановились в этой гостинице, — сказала она и затем быстро добавила: Вы меня помните?
— Да, Селия, — ответил он, пожав ей руку. — Я помню вас очень хорошо. Я увидел вас вчера, когда вы выходили из ресторана, и сразу же узнал. Помните ли вы… — И его руки на фортепьяно повторили музыкальную фразу.
— Конечно, помню. Но я теперь больше не Селия. Я — миссис Оуэн.
— Нет уж, — рассмеялся Хейнес. — Если вам дают христианское имя, оно остается при вас и в детстве, и в замужестве. Я буду называть вас Селией.
— Пожалуйста, если вам нравится.
— Расскажите о себе.
— А что рассказывать? Я не сделала ничего особенного. Вышла замуж, когда исполнилось восемнадцать. И с тех пор не живу, а существую. А вы, наоборот, сделали блестящую…
— У вас есть дети, Селия? — внезапно спросил он.
Она покачала головой.
— Возможно, это к лучшему, — невесело добавила она. — Не думаю, чтобы мой муж хотел иметь детей. Он — археолог. Вот почему мы здесь. А сейчас он снимает копии с мемориальных досок в соборе. У него огромная коллекция, все разложено по полочкам.
— Кошмарный ужас, — сказал Хейнес.
Впервые за время разговора она рассмеялась.
— Вы все еще смеетесь, — заметил он.
— Не слишком часто. Но я догадываюсь о том, что вы имеете в виду. Я вела себя тогда отвратительно. Помню, вы что-то говорили про кота, а я подслушала. Вы были незнакомым мне человеком и говорили не со мной, а с официантом. Конечно, я не имела права смеяться. Не знаю почему, но в детстве, когда говорили о кошках, мне становилось смешно. Но, по-моему, кошки не смешнее всего прочего. Правда?
— Да… нет… я не знаю. Вы счастливы, Селия?
— Я знала, что вы спросите об этом.
— И как вы мне ответите?
— Разумеется, счастлива. Я совершенно счастлива.
Она сказала, что ей нужно идти, потому что Гарри непременно спросит ее, где она была По голосу ее Морис понял: она с трудом сдерживается, чтобы не разрыдаться. Он позволил ей уйти.
