Жозе Эса де Кейрош - Семейство Майя
Но, увы, замысел Эги должен был подвергнуться изменению: маркиз уехал, а бедный Стейнброкен страдал несварением желудка. Эга подумал о Кружесе и Тавейре, но, вспомнив о неухоженной шевелюре Кружеса, о его приступах сплина, которые способны были испортить любой ужин, не стал его приглашать. Вместо Кружеса он пригласил двух близких друзей Коэна, что же касается Тавейры, то от него пришлось отказаться, поскольку он не в ладах с одним из этих господ: как-то раз Тавейра обменялся с ним колкостями в заведении толстухи Лолы.
Приглашения были разосланы, ужин назначен на понедельник, и Эга тщательно обсудил с метрдотелем «Центральный» меню предстоящего ужина; тот посоветовал побольше цветов и два ананаса для украшения стола; также, осведомившись, какое из блюд должно быть приготовлено a la Коэн, он порекомендовал tomates farcies a la Коэн[27] …
В понедельник, в шесть часов, Карлос, спускаясь по Розмариновой улице к отелю «Центральный» и проходя мимо антикварной лавки дядюшки Абраама, заметил там Крафта.
Карлос вошел в лавку. Старый еврей показывал Крафту какой-то поддельный фаянс Рато, но при виде Карлоса приподнял на голове грязную ермолку и согнулся перед ним в поясном поклоне, приложив обе руки к сердцу.
Затем на ломаном языке с примесью английских слов он обратился к благородному сеньору дону Карлосу да Майа, достойнейшему сеньору, beautiful[28] джентльмену с покорнейшей просьбой: не удостоит ли тот своим вниманием одну чудесную вещицу, которую он приберег для него; пусть generous[29] джентльмен лишь взглянет — чудесная вещица, вот она, прислонена к спинке кресла. Это был портрет испанки, схваченный грубыми эскизными масками: с кричащего, ярко-розового фона на Карлоса глядело потасканное лицо старой распутницы, тронутое оспой, набеленное, источающее порок; она улыбалась зазывно и многообещающе.
Карлос, не выразив никаких чувств, предложил десять тостанов. Крафт даже онемел от подобной расточительности, а хитрый Абраам, беззвучно смеясь спрятанным в зарослях седой бороды огромным ртом с торчащим в нем одиноким зубом, наслаждался «шуткой богатого сеньора». Десять тостанчиков! Да если б портретик имел внизу подпись Фортуни, он стоил бы десять тысчоночек! Но, увы, прославленного имени здесь нету… Однако все же цена ему десять банкнотиков по двадцать мильрейсов…
— Десять веревок, чтоб тебя повесить, бессовестный иудей! — не выдержал Карлос.
И они с Крафтом покинули лавку, а старый мошенник, согнувшись в низком поклоне и прижимая руки к сердцу, рассыпался с порога в пожеланиях счастья благородным господам…
— Ничего стоящего у старого Абраама нет, — сказал Карлос.
— У него есть дочка, — возразил Крафт.
Карлос видел дочку Абраама и находил ее красивой, но уж больно она была неопрятна. Поскольку они заговорили об антикваре, Карлос стал расспрашивать Крафта о его собственной коллекции в Оливаесе, которую Эга, несмотря на свое презрение к bibelots и антикварной мебели, расписывал ему как чудо из чудес.
Крафт только пожал плечами.
— Эга ничего в этом не понимает. Даже в Лиссабоне моя коллекция не сойдет за антикварное собрание. Просто старье, купленное по случаю… От которого, впрочем, я надеюсь вскоре избавиться.
Карлос был удивлен. Из слов Эги он заключил, что коллекция Крафта составлялась им с большой любовью на протяжении многих лет, стоила ему немалых трудов и была гордостью и попечением его жизни.
Крафт улыбался, слушая эту легенду. На самом деле он лишь в 1872 году начал интересоваться старинными вещами — когда приехал из Южной Америки; и все, что он случайно покупал то тут, то там, он свозил в Оливаес — дом, который он снял из чистой причуды однажды утром: тогда эта лачуга показалась ему очень живописной в лучах апрельского солнца. Но теперь, как только он избавится от всего, что им собрано, он займется коллекционированием исключительно произведений искусства XVIII века.
— И тоже в Оливаесе?
— Нет. В моем поместье неподалеку от Порто, на самом берегу реки.
Они уже вошли в перистиль отеля, когда со стороны Арсенальной улицы к отелю подлетела коляска и остановилась на всем ходу у дверей.
Величественный седой негр во фрачной паре подскочил к дверце коляски: сидевший там сухопарый молодой человек с очень черной бородой подал на руки негру премиленькую собачку шотландской породы с пышной, тонкой, как шелк, серебристой шерстью; затем он, не спеша и рисуясь, вышел из коляски и, предложив руку, помог выйти высокой белокурой даме, чье лицо было наполовину скрыто темной густой вуалеткой, оттенявшей нежность ее матовой кожи. Крафт и Карлос посторонились, и она прошествовала мимо них, подобно богине, божественно сложенная, в сиянии золотых волос и аромате духов. На ней был костюм из белого генуэзского бархата, и на какую-то секунду на каменных плитах перистиля блеснул лак ее туфель. Молодой человек, облаченный в клетчатый английский костюм, шел рядом, небрежно вскрывая какую-то телеграмму; негр следовал за ними с собачкой на руках. Среди мертвой тишины голос Крафта прошептал:
— Tres chic![30]
Наверху, в кабинете, указанном им слугой, их ждал Эга: он сидел на сафьяновом диване и беседовал с низеньким толстым юношей, завитым, словно провинциальный новобрачный, с камелией в петлице и в небесно-голубой манишке. Крафт был с ним знаком; Эга представил Карлосу сеньора Дамазо Салседе и велел подать вермут, поскольку, как он полагал, для абсента, этого изысканного, дьявольского напитка поэтов, время слишком позднее…
Зимний день выдался мягким, солнечным, и оба окна были открыты. Над рекой, в небесной шири с высокими розовеющими тучками, угасал в райском покое, без единого дуновения, вечер; на противоположном берегу далекие поля тонули в бархатистой фиолетовой дымке, а у причала громоздкие грузовые суда, изящно вытянутые иностранные пароходы, два английских броненосца дремали, неподвижные, словно охваченные ленью, размягченные лаской чарующего климата…
— Мы сейчас видели внизу, — заговорил Крафт, усаживаясь на диван, — великолепную женщину с великолепной собачкой-грифоном и великолепным негром-лакеем!
Сеньор Дамазо Салседе, не сводивший глаз с Карлоса, тут же откликнулся:
— О, я их хорошо знаю! Это супруги Кастро Гомес… Я их хорошо знаю… Мы вместе плыли из Бордо… Весьма шикарная пара, и живут в Париже.
Карлос обернулся к нему, приглядываясь, и спросил, приветливо и с явным интересом:
— Вы, сеньор Салседе, прибыли сегодня из Бордо?
Слова Карлоса усладили слух Дамазо, подобно голосу с небес: вскочив с дивана, он приблизился к сеньору Майа, расплывшись в улыбке:
— Я прибыл сюда две недели назад на «Ориноко». Из Парижа… Я езжу туда спускать денежки… А с этой парой я познакомился в Бордо. По правде сказать, я познакомился с ними на пароходе. И мы вместе останавливались в нантском отеле. Очень шикарные люди: камердинер, английская гувернантка для девочки, горничная и больше двадцати чемоданов багажа… Настоящий шик! Невероятно, но они бразильцы… У нее нет никакого sutaque[31], она говорит, как мы с вами. У него есть sutaque, и заметный. Но все же он тоже элегантен, как вам кажется?
— Вермут? — подошел к Дамазо лакей.
— Да. Капельку для аппетита. А вы, сеньор Майа, не желаете? Так вот, я всегда при первой же возможности — прямехонько в Париж! Вот город так город! Здесь у нас по сравнению с ним — просто свинарник… Поверьте, ежели я какой год туда не вырвусь, я просто больной делаюсь. Ах, парижские Бульварчики!.. Экое наслаждение! И уж я наслаждаюсь, наслаждаюсь, я там каждый уголок обшарил… И у меня в Париже дядя.
— И какой дядя! — воскликнул Эга, подходя к ним. — Близкий друг Гамбетты, вместе с ним управляет Францией… Дядя Дамазо управляет Францией, мой милый!
Дамазо, весь красный, млел от удовольствия.
— Да, он пользуется там влиянием. Близкий друг Гамбетты, они с ним на «ты» и живут почти что под одной крышей… И он дружен не с одним Гамбеттой, а и с Мак-Магоном, и с Рошфором, и еще с этим, не припомню сейчас его имени, — словом, со всеми республиканцами. И делает что хочет. Вы его не знаете? Такой седобородый. Он — брат моей матери, его фамилия Гимараэнс. Но в Париже его зовут месье де Гимаран…
В эту минуту стеклянная дверь распахнулась, как от удара. И Эга закричал: «Приветствуем поэта!»
В дверях появился очень высокий человек в черном наглухо застегнутом рединготе, с изможденным лицом и ввалившимися глазами; под орлиным носом — длинные, густые романтические усы пепельного оттенка; лысеющий лоб, мягкие кольца редких волос, вдохновенно ниспадавшие на воротник, — во всем его облике было нечто старомодное, ненатуральное и скорбное.
Вошедший молча протянул два пальца Дамазо и, неторопливо раскрыв объятья Крафту, проговорил тягучим, замогильным, театральным голосом:
