Станислав Виткевич - Прощание с осенью
Все это говорил Атаназий неискренне, лишь бы не думать о проблеме причастия, к которому хотел его сегодня склонить ксендз Выпштык. Однако близость катастрофы изменила его непосредственное отношение — все хорошо, но издалека.
Т е м п е. Я знаю, в чем ты меня осуждаешь, Атаназий: в том, что я, делая революцию...
Л о г о й с к и й. Да что вы там делаете, господин Темпе, вы — пешка.
Т е м п е. Поживем — увидим. Стало быть — в том, что я при этом ощущаю самого себя отбросом той культуры, которую ненавижу, что я сам возношусь при этом в измерении, противоположном моей идее. Как знать — может, ты и прав, если речь идет об этом моменте. Но что ж, можем ли мы стать другими людьми, не переходя всех переходных фаз? То, что ты говорил о псевдоморфозе, в большей степени относится, может, ко мне, чем к моим стихам, но это переходный период. Мы должны, сжав зубы, пройти через все стадии, вырываясь кусками из этой мертвой массы, которую мы образуем вместе со всем миром. А в конце, вместо бессознательного скотства, незаметно наступающего под маской как бы великих, а по сути ложных идей, сознательное падение в пропасть счастья — действительно, темную, но именно в этом, если хотите, и состоит величие: осознать, что слишком сильный свет создает темноту, ослепляет и уничтожает саму возможность видеть. Мы уже вступили в этот этап. А при этом — и это вам менее всего понятно — я не могу спокойно спать, если знаю, что вокруг меня бездонное море страданий, которое можно устранить ценой мелких неприятностей, устроенных для таких типов, как вы. Простите, но здесь не до колебаний.
Для Логойского, который был зол на Темпе, что тот испортил ему ранний визит у Атаназия, последний перед венчанием, разговор тот становился просто невыносимым. Он уже не знал, кто, что и от кого защищает, тем более, что в последнее время уже серьезно подозревал Атаназия в скрытом коммунизме.
— Хватит буквоедством заниматься! — воскликнул он. — Вы оба отъявленные коммунисты. Я хочу пожить еще хоть минутку. Не отравляйте мне ее. Неизвестно, что будет завтра.
Они подходили к кафедральному собору Старого Мяста, где должны были пройти крещение и оба венчания. Перед собором стоял бледный Препудрех с непокрытой головой, закутанный в черное котиковое манто.
— Не позволила мне подвезти ее. На душе кошки скребут. Она ведь в любой момент может руки на себя наложить. У нее ведь так всегда — сталкиваются крайности. Ах, Тазя, если бы ты знал, что я испытываю, — говорил он, не обращая внимания на Темпе, который смотрел на всех троих с нескрываемым презрением.
— Я иду, — сказал он неожиданно громко. — Не выношу этих комедий. Ты прав, Тазя: последние конвульсии. До свидания на баррикадах, если в вас еще остались хоть какие-нибудь железы. А если нет, то пожалуйте к нам. Мы сумеем вас использовать. Нам нужны смельчаки, но с железами, а не такие рохли, что даже в последнюю свою минуту не умеют развеселиться.
Он отсалютовал, приложив замерзшую красную ладонь к черной кепке-жокейке, и удалился посвистывая.
— Это шведское дворянство довольно «minderwertig»[37], — засмеялся ему вслед Логойский.
И ему завтрашняя революция немного мешала планы: неизвестно, как после революции будет поставлен вопрос относительно тайной торговли кокаином, а кроме того, именно на завтра у него была назначена одна встреча: паллиативы вместо любви к Атаназию, покорение которого приходилось, по причине венчания, отложить на некоторое время.
Между тем распогодилось, и понемногу набирало силу искрящееся от мороза, веселое, полное надежд, многообещающее утро ранней зимы. Солнце пригревало через туман, который постепенно рассеивался, и с карнизов и с черных деревьев начали падать шапки сырого пуха, расплескиваясь в лужах тротуаров. Атаназий мысленно перенесся в горы. Как же там должно быть было чудесно: громадные, сверкающие плоскости, синее небо, лыжи, и морозный вихрь, и неописуемое очарование маленького ресторанчика у подножия гор, в котором, проведя весь день среди снегов, пили чай с красным вином. Как же давно не мог он позволить себе этого (то есть поездку в горы, а не чай с вином), какие только чудеса он не вытворял, чтобы хотя бы быть прилично одетым. До него впервые по-настоящему дошло, что ему больше не придется высиживать в канцелярии старого адвоката Ванюшевского и отрабатывать скучные куски вместо того, чтобы путешествовать по заграницам, что для него пока что было невозможным, он сможет по крайней мере насладиться зимой в горах, в Зарытом. Он предпочел бы сделать это за свои деньги, но ничего не поделаешь. В свете того, что он определенно решил отказаться от Гели Берц, проблема относительно богатой женитьбы становилась несущественной. А впрочем — не торговал ли он, случаем, своей красотой? А если бы за Зосей не было ничего и если бы он просто не боялся Гели как жены, и если бы она... Атаназий помрачнел, но ненадолго. Однако в непосредственной реальности было слишком много бесстыдного очарования, не дававшего возможности углубить эти опасные сомнения. Он взглянул на Логойского, который, приняв украдкой новую порцию «коко», радовался снегу, как ребенок. Этот мелкий и грубый «жуисёр» показался ему на самом деле кем-то очень близким. «Я лечу вниз, все быстрее», — подумалось ему, но мысль эта его не огорчала.
Какая-то неопределенная опасность промелькнула в непосредственной близости от него — наклонная плоскость, незначительная и манящая.
— Ты понятия не имеешь, что для меня этот снег, — говорил Ендрек, — это как неизвестная материя с другой планеты. За одно такое мгновение могу отдать все. Ничто меня не трогает — ни Темпе, ни революция — лишь бы так продолжалось всегда — о, эти искорки, соединяющиеся во что-то... а, черт побери, не умею это выразить. — И он уставился расширенными зрачками в снег, лежавший на статуе святого в воротах и замер в животном восторге.
Геля все не приезжала. Атаназия тоже охватило какое-то беспокойство, и он с ужасом понял, что, несмотря на отказ от Гели, он боится за нее точно так же, как и Препудрех, совершенно ее не любивший, и даже испытывает к ней своеобразную ненависть. Неужели она была той опасностью, которой он только что испугался? Непостижимые повеления подсознательных сил — ему ведь казалось, что он окончательно подавил все это. Он клялся, что у него нет ни малейшего намерения, а здесь вдруг вся жизнь показалась ему бесплодной, пустынной от мысли, что она там в этот момент могла убить себя. И при этом в нем не было ни малейшего сожаления: ее смерть сама по себе не трогала его. Препудрех удивительно внимательно смотрел на него.
— Значит, и у тебя есть какие-то предчувствия. Я знаю — ты влюблен в Гелю. Она рассказала мне вчера все. Упрекала меня, что во мне совершенно нет мазохизма. Вы целовались. Это подло, — выдавил из себя уже не владеющий собой князь. — Я чувствую, что что-то произошло!
— Ты лучше поезжай туда. А относительно этого, в последний раз говорю тебе: мадемуазель Геля — и это нисколько не принижает ее достоинств — истеричка. Для придания ситуации очарования она наговорила тебе всяких небылиц, — с напускным раздражением ответил Атаназий, сильно при этом краснея и кутаясь в новое манто обезьяньего меха, подарок госпожи Ослабендзкой.
Препудреху очень хотелось поверить в эту версию.
— Ты на самом деле так думаешь? — спросил он таким тоном, будто скинул со своих плеч немыслимую тяжесть. — Умоляю тебя, не рассказывай ей об этом. О Боже! Может, ее уже нет! Вы не представляете, на какие мучения обрекает постоянное ожидание самоубийства.
— Но ведь ничего пока не произошло, — совершенно неискренне говорил Атаназий. — И ничего между нами не было. Вспомни-ка историю с графом де ля Ронсьер, которого какая-то истеричка упекла на галеры, убедив всех, что он ее изнасиловал.
— Ты не представляешь, как ты меня успокоил своими уверениями. — Азалин нервно сжимал его. Атаназий чувствовал себя все хуже. Все больше людей собиралось перед костелом, подъезжали авто, конные экипажи, а Гели все не было. — Но почему, почему она не хотела, чтобы я заехал за ней. Сказала, что должна еще в одиночестве подумать о крещении. Это неправда. Я сойду с ума от беспокойства, — стонал Препудрех.
— Прими «коко», Азик. С ним в жизни все нипочем, — жестоко смеялся Логойский. — О, едут. Вижу бороду старика Берца. Но что это? У Гели перевязана рука.
В открытом ландо (Берц пользовался автомобилем только в бизнесе), запряженном четверкой крашенных в пурпур английских сивок, они наконец подъехали к костелу: он подавленный, в совершенном моральном расстройстве, она в прекрасном настроении после только что неудачно проведенного самоубийства, с перевязанной рукой, в черном вечернем платье и шубе.
— Геля, как ты могла, в такой день, — стонал Препудрех, каракатицей впиваясь ей в здоровую руку.
— Не кусайся, зверюга, — прошипела она. — Последний раз говорю тебе, Азик. Больше это не повторится, и никогда больше я не назову тебя Кубой и Препудрехом.
