Оренбургский платок - Анатолий Никифорович Санжаровский
— Так и полоскала?
— А то как жа. В отвал накормила безбокой дыней! Не фильтровала базар[232]
— Смелявая ты бабака.
— А не то!
Луша с гордецой повела плечом.
— Я когда в злость въеду, цыганами их дражню. А кто ж оне? По всей земле из края в край нараскосяк веются. Цыганюки и есть. Как я Нинку уж не пускала от себя! Христом-Богом просила… Как-то совестно от народу было — уедет. Вроде как на что недовольная.
— Чем ей быть недовольной? Ей ещё быть недовольной. Иль она у тебя неучильщина?[233] Чего здесько ни в сноп ни в горсть?..[234] И что поехала, так это по нонешней поре за обычай. Это только у плохих родителев детьё не едет по городам на новое ученье. Взошла в молодые года. Она у тебя мышлявая[235]. С похвальбой отучила все жёлтински классы. Чего сидеть?
Луша взглянула веселей, надёжней.
— В слёзы моя Нинушка. Ей и жаль вроде спокидать нас. Да и ехать край хотса. Молодчара, настояла на своём. Со слезьми, а съехала в сам Ленинградко. В кембридж! Это она тако навеличивает своё строительное училище. Там встрела своего… Эхе-е… Попервах ухорашивали блокадный Ленинград. Родина… Перекинулись в Воронеж. Всё строили… Видят, в Братске их ещё не хватает. Давай в Братск. Потом вотушко в Орске угнездились. Поближь ко мне… Тако и крутятся, тако и крутятся…
Луша мало-дело[236] помолчала. Словно вспоминала что.
Со вздохом добавила:
— Ну, подпустила я им про цыганьё. А оне на те мои горячущие речи и ответствуй:
«С дня на день освободятся места в саду. Ждём. Первинные на очереди!»
— Ну как можно слышать это непареное!?[237] Видали!? С дня на день! А Господи! Да сколь можно, бестолковщики, из решета в решето перебрасывать?! Как же это можно так узко думать? Да вы, ей-пра, ну быдто[238] слепцы! На аршин от носа не видите! Сашка уже на шестой годок полез. Куда ж, замуруй тебя в бетон, ещё ждать? Ему в школу через два августа… Да привези ты мне мальчат и жди себе на здоровье до второго пришествия. Так нет. Видите, не рука баламутить бабку. Оне под сурдинку, тихо-мирно хотят… Да в тихом озере такие, как вы, черти гнёзда вьют! — пускаю во все скоростя. Знаю, по лобешнику не стукнут.
Им-то и крыть нечем. Права зимованная бабка. Не задаром хлеб из семи печей едала.
Стоят, носы в пол. Сопят.
Посбила я малость им храпки. Подсмирила.
— На этой неделе не дадут места в саду, — завелась упрямица Нинка, да не на мой лад, — дёрнем в Гай на ударную стройку. На горно-обогатительный комбинатище. Последнее наше решение… В Гае — Вася уже ездил на разведку — сулят нам сразу и квартиру, и сад.
— Иля вы лешим наквашены?![239] Вздумали где оправу искать![240] Вотко смотрите… Ноне четверток. Взавтре пятница. Крайний день недели… Пустое, мельница, мелешь! Откуда ждать лучшины?.. Глупыри!!! Ну до коих пор будете мух ноздрями бить?.. Вот что, дорогие вы мои сизарики. Воли я вашей не беру. Но и вы, лешак вас унеси, не заговаривайте мне зубы. Не болят! Гайский рай, можь, тоже вилами на текучей воде писан… Вот как вылепится, товда и почешем языки. А покудова… Оха… Все ваши чёртовы выбрыки глупостью мазаны!
Вычистила я на все боки Нинулю с Васёной. Вылила душу.
Ребятёжь в охапочку да и покатила в Жёлтое!
— Молодчинка, Луша! В таком разноладе нельзя держать нейтральную линию.
— Ну! А я, Нюр, про что?
Лукерья поискала глазами ребят.
Посреди двора они теперь без шума выплясывали перед учёным котом.
Кот чванно восседал на колченогой табуретке и был в кривых, без стёкол, золотых очках. Подобрали где-то в кустах.
— Нюр! Ну ты поглянь!.. Во-о штукари!.. Во-о артисты! Во вытворяют чё его почудней! — блаженствует Лукерья. — Хоть стой. Хоть падай… За этими ослушниками в четыре глаза не углядишь. Так зато и не соскучишься. И воды, спасибочка, подадут, как вяжешь. И кнопку к небу острым подкинут на стулку… И на Найде, — чать, не забыла, как нашу собаку зовут? — прокатятся верхи. Как на лошадушке… А то очудят… Подловят мышонка, пристегнут ниточку к хвосту и то-ольке ш-швырь сверху на кота. До смертушки перепужают! На неделю из дому забегает!.. Забот за ними что… До чёрта и больше! Колготно… Смотреть за этими ветролётами — старым рукам да глазам недетская прибавка. Вечный будораж…[241] А беспастушно[242] не оставишь. Эхе-хе-е… Старость не радость, а заменушки нету. За день вразнобежку так вчастуху надёргаюсь, ель доползу до постельки. А ничего… Веришь, свет такой в душе. Спокой за внучат. Последочки… Последочки милее… А что крутовато приходится, ну да ладно. Я на всё привыкла терпеть. Такая она наша доленька… Живи почёсывайся. Помрёшь, свербеть — брешет! — перестанет. А всё равно жалко… Посля смерточки и часу не проживёшь…
— Какие ж мы, лататуйки, падкие до жизни? Она нас в ступе и так долбит, и так долбит. А мы знай одно: жить! жить!! жить!!! Жадные, как Плюшкин! — невесть к чему подплела я.
— А это что за лаптяй?[243] — встрепенулась Луша. — Снегурушка! Да ты альбо дружника в лечебке подцапила? И любовня промеж вас закруглячилась? Дряхлец уже иле ещё ничё так? Крепенькой-то этот твой одночокий?[244] Чего молчишь, ластовочка? Не бойся, не отобью… Новый какой простой знакомец? А?
— Да нет. Старый.
— Что за дивнозавр? Почему я не знаю?
— Да он совсемуще старючий. Про него даже в одной книжке писано.
— А-а, — опала интересом Луша. — Неучитанная[245] я… Книжки от меня на все засовы закрыты. Всю свою жизнёнку до последней уже нитки изжевала. А до грамоты так и не доехала. Тёмной родилась. Тёмно жила. Тёмной и отмирать… Ну… А всё равно обскажи, чем этот твой бухенвальдский крепыш Плю… знатён? Под случай он не приседала?[246]
— Жадовитый был. До чего жадовался… Мука у него в камень слежалась!
— Дуроумный чудород, — плеснула Луша приговор и вяло махнула рукой. — Нашла об чём тереть слова.
— Ну, Луша, поговорила с тобой — мёду напилась. Отмякла душенька моя… Хорошо… В душе свет такой… Будто Христос прошёл… Днями нагрянут и мои внуки. Будет с кем твоим
