Виктор Финк - Евреи в тайге
Я был еще у одного колониста. В семье восемь душ детей. Старшему — десятый год.
— Когда у нас будет вторая лошадь, — сказала жена, — здесь будет счастливая жизнь, потому что здесь можно жить как графы, потому что земля дает все.
Мне давно бросилось в глаза, что в Биробиджане евреи, осевшие на земле, гораздо уверенней относятся к своему будущему, чем на Украине и в Крыму. На что бы ни жаловались колонисты, — а уж жаловаться они умеют, — к природе края, к ее возможностям они относятся с уважением. Жалуются на бедность, на скудость поддержки, на недостаточность отпускаемых кредитов, на скверные дороги, особенно часто жалуются на скверные порядки, но насчет возможной будущей жизни никто не рисует себе картин, которые ниже графского достоинства. Мнение бирушкинской еврейки, что «здесь можно жить как графы» — распространенное мнение.
Я возвращался. Шел я вместе с несколькими евреями. У них были дела на опытном поле. Один из них, рыжий и низкорослый, отправлялся узнавать, когда отходит трактор в Тихонькую. Мы условились на завтра выехать вместе.
На прощание он сказал мне, хоть это и не относилось к разговору:
— В Биробиджане, чтобы вы знали, жить можно. Плюньте тому человеку у очи, кто скажет, что в Биробиджане нельзя жить. Здесь местность очень богатая. Всего здесь много…
Он запнулся, а я подумал — вот он скажет, как все: «всего здесь много, а только порядку здесь мало». Так оно и было.
— Только порядку нет! — закончил еврей. — А как — я вам расскажу в дороге.
По мере приближения к дому меня все больше охватывало предчувствие позорной головомойки которую мне зададут охотники. Михаил и встретил меня криком:
— Где ж це вы пропадали? Вже я думал, вы в речке втопились…
В голосе его было, однако, больше снисходительности, чем гнева, и это было убийственно. По счастью, козулю нашли, и не он с Александром Акимычем, а какие-то детишки, и трофей был водворен на пасеку.
Кроме того, всех нас ждал сюрприз: Хвеклуша в наше отсутствие подстрелила тетерку.
— Оде стояла я коло хаты с дытыною, — волнуясь рассказывала она, — удруг дывлюся — тетерка на дерево посила. Ну, що тут робить? И жалко, и никого в доме нимае. Ну, кинула я Маруську. Сиди, кажу, Маруська, та мовчи! А сама побигла у комнату та схопила ружо. Ай, мамочко! Ще не знаю, як и зарядыть. Ну, зарядыла, стрелила, та-ак тая тетерка и хлоп. Ось вже вона жареная.
Славную охотницу чествовали хмельной медовой бражкой. Большая кастрюля, которую Акимыч гудящим басом называет ендовой, налита до краев и ходит в круговую по движению часовой стрелки. Часы не останавливались.
С Аврум-Бэром
К отъезду стали готовиться с утра. Осенью в Биробиджане приготовления к отъезду начинаются с того, что люди встают пораньше, выходят и смотрят на небо.
— Солнце в рукавицах, будет дождь, — говорят они, кинув взгляд.
Иногда они смотрят на сопки и тоже заключают:
— Сопка дышит, — будет дождь.
Чаще всего, впрочем, гадать не приходится: когда жители выходят взглянуть на небо, они видят, что дождь уже идет. Он начался ночью.
В Биробиджане, на исходе лета, дождь начинается с ночи. Это — гнусная мокрая жидкость, процеживаемая сквозь мелкое-мелкое ситечко. Уже с утра он на полном ходу. Идет он целый день без перерыва на обед. Ночью, когда люди спят, он попрежнему бодро делает свое дело: он льет. И на другой день он также неутомимо сыплет как ни в чем не бывало. Он еще одну ночь умеет не спать и еще без передышки может цедить день. Иногда, на третьи сутки, он останавливается. Бывает, что на целый день, а то и на два и на три дня он исчезает куда-то, и его не видно. Одновременно убирают оловянное небо и ставят новое— наивное и голубое. По нему носятся белые облачка. Солнце шалит, как дельфин в море: оно то нырнет за облака, то снова выглянет, сверкнет ослепительной чешуей и снова нырнет.
Весело тогда путешествовать по Биробиджану. Вспоминаются детство и старый бородатый учитель закона божьего — Идя Белоконь. Он говорил страшным басом, и от него пахло чесноком. Он любил рассказывать, как бог устроил мир. Чтобы не быть голословным, он раскрывал первые страницы библии и, водя по ним корсетной фижмой из китового уса, которая служила ему указкой, доказывал нам ссылками на эту толстую книгу, что бог за шесть дней, да и то не полных, успел создать мир, т. е. небо, землю, леса, реки, зверей, птиц, рыб, растения и человека. А вот дома, платье и другие вещи с божьей помощью создали уже сами люди… Так, например, палку учителя сделал рыжий токарь Хаим. Сучки на ней, которые въедались нам в спины, тоже он устроил. А миронянский лес еще сработал сам бог, и так он и стоит с тех пор.
Путешествуя по Биробиджану в не очень скверную погоду, видишь весь мир именно в том состоянии, в каком он, должно быть, пребывал в первую неделю мироздания. К концу шестого дня, когда бог решил, что пора и честь знать, надо в синагогу сходить богу помолиться, его дела были закончены, вероятно, только вчерне. Не потому ли вот и здесь твердь земная еще не совсем отвердела, — она представляет довольно рыхлое болото. Да и вообще полного порядка еще не видно: горы хаотически нагромождены на увалы, перемешаны низменности с возвышенностями и холмы с оврагами. Вода тоже еще не организована: то ничего нет, а то ключи, речки, речушки, речонки и ручьи смешались в одну кучу и грызутся, как стая уличных собак. Первозданный беспорядок! Медведь, в поисках желудей, пересекает дорогу человека, как в садах эдемских, и орел в траве ищет фазана, как в Охотном ряду.
Так бывает в те мимолетные часы, когда дождь отлучится. Но вот он возвращается и снова приступает к делу. Опять нависает оловянное небо, скрывается солнце, скрывается вся тварь земная: все принимает такой вид, как будто мироздание начнется только через две недели. В костях делается мокро и сыро, и путешественник мечтает попасть хотя бы в крематорий, лишь бы пообсохнуть и обогреться.
День, когда мы уезжали с Бирского поля в Тихонькую, был обыкновенный дождливый день. С ночи шел дождь. Природа, вчера лишь веселая и спокойная, сегодня ходила с перекошенным и хмурым лицом. Так пьяница теряет человеческий облик на четвертые сутки запоя.
Мы думали выехать утром. Нас уверяли, что вот сейчас, сейчас, сейчас едем, но выехали мы только в пять часов вечера.
Поездки в Тихонькую — административный центр Биробиджана — играют громадную роль в жизни колонистов. Каждая подробность заслуживает описания.
От Бирского поля — шестьдесят километров. Но дорога такая, что ни пешком, ни верхом, ни в конной телеге пробраться нельзя. Единственная штука, которая здесь может проехать, да и то с трудом, это гусеничный трактор «Клетрак» в 45 сил. К нему прицепляются телеги, и на них возят всякую кладь, а также и пассажиров.
Трактор делает около пяти километров в час. Но он делает их так, как скаковая лошадь делает круг в 1 мин. 59 сек. Как лошадь не может сделать тридцать километров в час, так и трактор не может добраться до Тихонькой за 12 часов. Ему нужно двое-трое суток. Трактор прибудет на место на третьи сутки, если не произойдет в пути каких-нибудь особенно крупных аварий. Специалисты знают технические термины для определения характера почвы. Одними этими терминами они доказывают, что здешняя почва не может служить дорогой, если ее не замостить. Но замостить ее стоит дорого. Поэтому термины положили сбоку, а по дороге ездят.
Мы выехали поздно, потому что на Бирском поле ни в мастерских, ни на тракторной станции не было керосина. Ожидали, пока привезут из Тихонькой. Другой трактор вышел за керосином свыше недели тому назад, — ему бы пора быть уже давно, а его все не было. Наконец он явился. Приготовления были закончены около пяти, а часов в шесть мы были на так называемом Степном участке. Это несколько домишек, затерянных в степи, — здесь строится еврейский поселок. Тракторист сказал, что на сегодня довольно кататься. Сегодня наездились. Будет! Надо здесь ночевать. Делать было нечего: тракторист — капитан на корабле. Мы постучались в какой-то дом, и нас пустили ночевать. В дальнейший путь мы тронулись лишь в шесть часов утра и в восемь были километрах в десяти— в поселке Бирефельд. Здесь надо было взвалить на телеги две-три пустых бочки, и трактор снова застрял.
Еврей, с которым я познакомился в Бирушке, сидел на одной телеге со мной. Это был средних лет рыжеватый человек с насмешливыми глазами. Его звали Аврум-Бэр Ройтих.
— Вы обещали рассказать мне про непорядки, — сказал я, чтобы начать беседу, — но я их и сам вижу.
Я имел в виду работу трактористов. Я уже неоднократно слышал, что эти, в общем, хорошие парни не упускают случая полодырничать. Недаром их зовут здесь АТР, что значит — «автономная тракторная республика».
Но еврей понял меня несколько иначе.
— Это все ничего, — возразил он. — Что вы видите, что? Что страшенные дожди? Никто не виноват! Старики говорят, что такое лето бывает раз в двадцать годов, значит, это не страшно. А мало есть в Расее таких мест, что раз в двадцать лет бывает засуха? Мы не видели в двадцать первом году, на Поволжьи что делалось? Ну, так что? Так через засуху Поволжье не Поволжье? Кончилась засуха, и там опять хлеб родится. Так само в Биробиджане: кончатся дожди, и станет хорошо. Это просто еврейское счастье, что на наше счастье два года подряд такие дожди как раз, когда приехали евреи.
