Виктор Финк - Евреи в тайге

С пчеловодством сделан опыт. Он оказался весьма удачен: бирефельдское с. х. товарищество экспортировало в первый же год несколько тонн тончайшего цветочного меда.

На Бирском опытном поле пасека раскинулась на южном склоне невысокой сопки. У подножья, в небольшой комнате при омшанике, живет заведующий, Александр Акимыч, громадный, добродушный и гостеприимный рыжий человек. У него я жил все время, какое провел на опытном поле. Александр Акимыч заядлый охотник.

Да и то сказать, где еще на свете найдешь такое место для охоты, как эта пасека?

— У нас-то? Да что вы, шутите? — обижается Александр Акимыч. — Как пришло время тяги, — пожалуйста, сколько угодно: уток, гусей, кряжней там всяких, бекасов хоть отбавляй! Приходит пора полевой дичи? Пожалуйста! — тетерева, куропатки, фазаны… А осенью? Только-только ржавеет лист и осыпается и шелестит под ногами, только-только кустарник начинает обнажаться — козуля бродит по окрестностям… А зимой? На сопках тебе и кабаны, и лось, и медведь…

При пасеке, кроме Александра Акимыча, живет сторож — украинец Михаил с женой Хвеклушей и молодой дочерью Маруськой, гражданкой грудного возраста и нестерпимо громкого визга.

Я спал за перегородкой. По ночам — чуть ли не каждую ночь — я слышал, как у сторожа что-то тяжело падало на пол, и тогда начинала визжать Маруська.

— Знов упала, нечистая сила! — флегматически замечала тогда Хвеклуша.

Это скатывалась со своей постели Маруська.

Утром, едва солнце снимет туман, в неясной голубизне неба видны очертания Хинганских отрогов. Лес наполняется утренними шумами. Тукают дятлы, поет иволга, скрежещет сойка, да вдруг, тяжело и суетливо хлопая крыльями, потянет с болота табун уток, или гусиная стая пронесется, плавно стелясь и шелестя в воздухе.

Александр Акимыч — заядлый охотник. У него несколько прекрасных ружей. Он заразил своей страстью и сторожа Михаила. Дичь, мед и медовый квас — главное питание этих людей. Они здоровы, как деревья, спокойны и добродушны. Хвеклуша одна не любит стрельбы и боится ружей.

— Нехай воны сказятся! — говорит она. — Як вин дудахне, так аж печенки мало не пообрываются.

Километрах в двух от пасеки, на реке Бирушке, стоит старожильческое украинское село того же названия. Среди украинцев поселилось в прошлом году и несколько еврейских семейств. Я был уже однажды проездом в Бирушке. Это было вечером. У меня осталось в памяти множество громадных костров, горевших на улице и во дворах: жители спасались от нашествия комаров.

Я не полагал заезжать в Бирушку в этот раз. Меня туда привело случайное происшествие.

Как-то утром, после чая, сторож Михаил ушел в Бирушку в кооператив за покупками. Уходя, он, по обыкновению, захватил ружье:

— В лавку без ружья не пойдешь! Лесом иттить! Мало ли чего?

Вернулся он поздно, часа через два.

— Гдэ тебэ яка нечиста сила носит? За силью пойшел та пропал! — встретила его жена.

Михаил молча плюхнул на стол соль, хлеб и прочие покупки, а также пару тетерок. Потом он сбросил ружье и стал ругаться:

— Ушла, така лыха годына! Такэ стерво! Само ей пид хвост попал, а вона ушла!..

Это относилось к козуле. По дороге из лавочки Михаил стрелял козулю, но она, подраненная, ушла.

— Гдэ-сь она на сопочке, на там-той, що коло рички! Айда, берить ружья, — предложил он нам, — ходим облавой!..

Мне было поручено осмотреть сопку со стороны речки и села, а те пошли на болото и на лога. Я шел лесной опушкой и глядел по сторонам. Лес не очень густой, но гулкий. Уже лист падал, кружась. Когда человек падает вниз головой, он тоже кружится. В падении ему, может быть, чудится радость полета, потом он шлепается и валяется под ногами.

Сбоку багровела калина и доносился немолчный шум Бирушки. Небольшая речка, а все ворчит, и ворчит, и ворчит.

Козули не видать. Показались на дороге какие-то люди. Они были в чумарках из толстого домотканого сукна. Украинские бараньи шапки были у них нахлобучены на самые глаза, и говорили они по-украински. Мы повстречались и разошлись. Я не заметил этой встречи: я был занят мыслями о козуле. Я даже не подумал, что эти украинцы здесь, в тайге, находятся за десять тысяч километров от родины, — одинокие листья, оторвавшиеся от веток родимых. Потом сообразил, повернул и догнал их.

— Здоровы булы, дядьки! — крикнул я.

Я думал, они тоже будут хоть немного поражены и обрадованы, неожиданно услышав в тайге от незнакомого охотника родной язык. Однако они не удивились. Один, постарше, ответил мне по-еврейски:

— Шолом алейхем! Это не вы козулю убили? Тут, говорят, видели козулю, подстреленную у деревни.

Это оказались жители Бирушки, — двое старожилов-украинцев и один еврей.

В этот момент я совершил предательство: я дезертировал с охотничьего поста в ответственный момент и оставил поиски козули. Я понимал, что Александр Акимыч и Михаил запрезирают меня, но все же я не хотел упустить случая побеседовать и пошел с бирушкинскими.

Уже было видно и сельцо — белые хаты, крытые соломой, колодцы с журавлями, плетни из лозы, — совсем Украина.

— Ну, как? Жить можно? — спросил я у дядьки-украинца.

— А як же? — отвечал он. — Земля здесь добрая. Все уродить может. Только дуже запоганена. Порядку немае.

Еврей перебил его:

— Они уже тут годов пятнадцать живут, — сказал он, указывая на украинца, — и действительно знают, что земля хорошая. Жить можно. Трудно только.

У еврея была обыкновенная внешность украинского мужика: короткая чумарка, подвязанная красным кушаком, баранья шапка, тяжелые чоботы на ногах. Это был мужик с грубым мужицким голосом, но в говоре его было что-то не деревенское.

Он коротко рассказал мне кое-что из своей биографии. Он когда-то окончил университет. Накануне государственных экзаменов его исключили за участие в беспорядках. С тех пор прошло лет двадцать пять. Теперь ему около пятидесяти. Он жил уроками в глухой провинции на Украине и занимался общественной работой. Вдруг разнеслась весть о колонизации Биробиджана. Он принял это на свой счет:

— Говорили, что это дикая страна, что это не для евреев дело. Поэтому я решил поехать.

— Ну, и как?

— Как видите, второй год живу, и ничего. Было, правда, очень круто — от ливней, от москитов, а главное от головотяпства. Многие разбежались, но я-то уж теперь знаю, что в Биробиджане, кто хочет работать, может жить. Ось забачите мою хату! — сказал он, внезапно переходя на украинский язык. — Найкраща хата на всему сели. И жинка моя работница! Як приехали, так зануждались. Жинка белье стирать ходила та понемногу заробляла. Ось мы и вытягнули. А теперь живем.

Я был у него дома. У него чистенький домик, опрятный двор. В доме никаких следов бывшей городской жизни, никаких перин в грязных наволочках, кроватей с никелевыми шариками, колченогих венских стульев, засиженных мухами олеографий. Ничего, никакого обоза из прошлого. Крестьянская мебель — скамьи, табуреты. В углу — гора еще не убранной картошки, кадка шинкованной капусты, венок луку, коса, топор, горшки у русской печки, кочерга. На стене полочка книг.

— А чем же тут, скажите, плохо, раз тут все есть? — сказала мне его жена. — Вот я на той неделе пошла к речке воду набирать. Зачерпнула, смотрю — в ведре две щуки. Тогда я сказала детям, они наделали себе крючков, пошли и принесли семьдесят две штуки рыбы.

— Ну, и что было?

— А что было? Половину соседям роздала, у кого не было времени итти самим наловить, остальное сами съели. Хватило на неделю…

— Целую неделю была пятница! А как же? — прибавила она смеясь. — Тут же от сотворения мира никто рыбу не ловил. Ну, и наплодилось.

Я потом побывал чуть ли не у всех евреев на Бирушке. Я видел чистенькие хатки украинского типа. Был я и в жалкой лачуге, вход в которую лежит через хлев. В маленькой комнатушке, где второго стула некуда поставить, живет семья из восьми душ, а в углу лежит теленок.

Отец и старшие дети были в поле, я застал мать и трех мальчуганов. Мать шьет. Она с утра до вечера шьет для заказчиков-крестьян. У ней желтое лицо, но в глазах ласковая живость. Она заметила, что у меня на куртке вот-вот оборвется пуговица, и стала ее пришивать. Теленок в это время повел себя скверно. Она сказала:

— Осенью будет дом. Мы будем строить дом.

Я взглянул на нее: у нее разбухли глаза от слез.

— Вы думаете, я плачу? — сказала она, смеясь через силу. — Нет, это так… Осенью мы будем строить дом. Тогда будет хорошо…

Я был еще у одного колониста. В семье восемь душ детей. Старшему — десятый год.

— Когда у нас будет вторая лошадь, — сказала жена, — здесь будет счастливая жизнь, потому что здесь можно жить как графы, потому что земля дает все.

Мне давно бросилось в глаза, что в Биробиджане евреи, осевшие на земле, гораздо уверенней относятся к своему будущему, чем на Украине и в Крыму. На что бы ни жаловались колонисты, — а уж жаловаться они умеют, — к природе края, к ее возможностям они относятся с уважением. Жалуются на бедность, на скудость поддержки, на недостаточность отпускаемых кредитов, на скверные дороги, особенно часто жалуются на скверные порядки, но насчет возможной будущей жизни никто не рисует себе картин, которые ниже графского достоинства. Мнение бирушкинской еврейки, что «здесь можно жить как графы» — распространенное мнение.