Василе Войкулеску - Монастырские утехи
за себя...
— Именно это выше понимания? — накинулся на нас дядя Тасе.— Тогда поглядите
вокруг, как это сделала Пелагия, припертая к стенке опасностью... Ну, давайте...
Посмотрим, как вы будете себя вести... Ну, пришпорьте своё воображение...
Мы не нашли решения.
— Ну, ладно, нескладёхи эдакие, я вам помогу. Что вы видите там?
— Печку, дядя Тасе,— ответили все хором.
— А над печкой?
— Над печкой? Ничего, дядя Тасе.
— Как ничего? А труба?
— Правильно, труба!
— А куда ведёт труба, нескладёхи?
— На чердак, дядя Тэсикэ.
— Ну и увальни же вы! При всем вашем уме, натренированном в школах и на трибунах,
бедная монашка даст вам десять очков вперёд.
— Как так, дядюшка Тасе?!
— Ну, разбейте же трубу...
— Чем, дядя Тасе? Ведь Чопалэ всё взял...
— Кулаками... Погодите! Гляньте туда, у дверцы лежат несколько поленьев. Стучите,
долбите поленом по трубе, пока не вылетит кирпич. Этого достаточно. Потом все
развалятся. Хоть руками вынимай. И что остается, ну же, придурки?
— Большая дырка, дядя Тасе.
— Ну вот, тогда — вперёд! Дырка ведёт на чердак, чердак — на крышу, и вы с лёгкостью
— прыг вниз, во двор...
— А Констандин? — продолжали мы его поддразнивать.
— Констандина Пелагия во сне крепко-накрепко связала его же собственными поясами —
по рукам и по ногам,— перед тем как разбить трубу. Впрочем, у Констандина было
лучшее занятие. Он спал как убитый в изнеможении от усталости и от любовных утех.
Ибо сестра Пелагия не сдалась, пока не довела его до изнеможения.
— А другие разбойники, дядя Тасе? — продолжали мы донимать его.
— Ну, значит, теперь вам нужен эпилог. Молва о подвиге Пелагии достигла столицы, куда
было приказано перевезти разбойников. Их трупы подняли на вилы и поставили на
площади в центре города — двух справа и двух слева от Чопалэ, которого повесили за
подмышки, поставив голову ему на место при помощи кола, заострённого с двух
сторон,— на один конец насадили голову, другой вогнали в туловище.
— Дядя Тасе, разреши мне тоже спросить...
— Спрашивай, птенчик, сколько угодно. Я сотру тебя в порошок.
— Как же тебя-то принимали монашки в скиту? Ведь всё равно то, что ты носил тогда,
называлось брюками, пусть даже они были очень коротки...
— Эх, чтоб вам,— произнес он, и лицо его посветлело,— задурили вы
мне голову своими глупостями, и я совсем позабыл презабавную часть этой истории.
Монахини, убоявшись ещё одного нападения, а в особенности мести других
разбойников, обратились с нижайшей просьбой к епископу — освободить их от зарока
и разрешить взять себе мужчин, ибо они больше не могут оставаться одни.
Епископ, испугавшись, переслал прошение в резиденцию митрополита, митрополит,
чтобы снять с себя ответственность, переслал её патриарху в Константинополь,
мотивируя столь смелую просьбу понятным испугом монахинь, их женской слабостью,
пустынностью тех мест и отсутствием защиты.
Патриарх ответил монашкам. Он проклинал их за распутство и угрожал анафемой...
Что погрузило скит в немалую печаль.
Впоследствии оказалось, что все, начиная с епископа, поняли ходатайство превратно,
то есть будто матушки просили разрешения взять мужчин себе в мужья! А они,
бедняжки, только и молили прислать работников для охраны и защиты монастыря. Что,
как скоро это выяснилось, и было сделано.
И с тех пор древние законы и запреты исчезли.
Во времена, когда я приехал в монастырь, там были не только петухи, коты и
работники, но и мужчины, выполнявшие при иных монашках службу, которую с
проклятиями запретил им патриарх Византии.
— Ну, строгого ж поведения была твоя прабабка игуменья! — пошутил один из нас.
— И многие в вашем роду на неё похожи?
Дядя Тасе помрачнел на этот раз не на шутку.
— Помолчи, щенок... Не цепляйся к предкам, а то тебе несдобровать...— И,
повернувшись к окну, переменил разговор: — А посмотрите-ка, ребята, не кончилась
ли вьюга и наконец не двинуться ли нам в путь. Ведь мы всё на свете провороним из-за
этих несчастных уток, к тому же ещё диких.
МЁРТВЫЙ СЕЗОН
Мы были сыты по горло охотничьими рассказами, в которых доблесть каждого из
повествователей намного превосходила подвиги легендарных героев-охотников
древних времен и обычно вообще не имела пределов.
— А другого вы ничего не знаете? — прервал нас новичок, только что присоединившийся
к нашему кружку,
— Другого? Чего?
— Разве с вами, охотниками, когда вы не охотитесь, ничего не случается? — произнес он
вкрадчиво.
Мы удивлённо переглянулись. Что за вопрос! Какие ещё события могут происходить в
мире, кроме тех, где действуют зайцы, волки, медведи, кабаны и олени?
— У вас не бывает мёртвого сезона? — продолжал досаждать нам возмутитель
спокойствия.
Мы все сникли при воспоминании о времени, когда охота запрещена, о мёртвых
сезонах, с которыми приходится сталкиваться охотнику.
— Вот я вам расскажу — как бы это назвать? — происшествие. Собственно, это случилось
не со мной, а с моим другом,— внезапно поднял брошенную перчатку доктор Икс, врач
и поэт в свободное время, которого у него, слава тебе господи, было вдоволь...
— Только тот, кто разлучён с любимой,— начал он,— в состоянии понять муки,
переживаемые настоящим охотником в «мёртвый сезон», как выразился здесь коллега.
В это время охотнику жизнь не в жизнь, и еда ему не впрок, словом, всё — ничто по
сравнению с моральными пытками, какие переживает этот несчастный, пробираясь
через ту жестокую Сахару, имя которой — «мёртвый сезон».
Сквозь такую вот пустыню шёл и я несколько лет тому назад знойным летом в
покинутом всеми Бухаресте. Не знаю, как это случилось, что я остался один, не
получив ни единого приглашения, не договорившись ни с кем. Я маялся — пресные
дни, бессонные ночи, карманы, полные веронала,— и не находил себе места.
Генерал Б., который некогда, бывало, заезжал за мной на машине, и мы заглушали
охотничью тоску, бродя по лесам вокруг столицы или обследуя арендованные места
охоты у Обилештов,— этот генерал уехал за границу. Место для стрельбы среди
платановых аллей и зелёных холмов уже не существовало. Здание спортивной
ассоциации с залами и тиром было на ремонте. Будка, в которой помещался тир с
девизом «Меткий глаз, рука тверда — ими родина горда», куда мы частенько хаживали
после обеда—извлечь из-за ширмы маленькую невесту, разбить трубку во рту у старика
или запустить мельницу,— а потом в сумерки заглядывали в «Повозку с пивом», что
находится сзади,—эта будка исчезла с пустыря на углу бывшей префектуры Ильфов, и
мы не могли больше напасть на её след. Майская ярмарка была закрыта.
В отчаянии я бросился к лесу Бэняса, на опушке которого стояла старая машина для
метания в воздух дисков и глиняных голубей. Когда-то я скрежетал зубами, наблюдая
за состязаниями любителей стрелять дублетом по злосчастным дискам,— диски
печально охали, подброшенные над навесом двумя пружинными руками, которыми
незаметно управлял льстивый слуга. Я не мог выносить этого удовольствия больше
часа. И то ради друзей. Мне чудилось, что все черепки, разбитые там, под небесами,
обрушиваются мне на голову, и я бежал, проклиная эту комедию под названием
«павильон»... Теперь бы я, кажется, простоял там целый день. Но механизм испортился,
и павильон был похож на заброшенную мельницу. Клубы были закрыты на каникулы.
В карты не играли нигде. Все девочки, разведённые жены и вдовы отправились искать
счастья в горах или на море. Я пропадал от тоски, от сплина.
Я только что испытал, как говорят французы, avant goût[19] самоубийства, свесившись
над балюстрадой одного из мостов через пересохшую Дымбовицу, когда кто-то потряс
меня за плечо.
— Что ты здесь делаешь? Неужели не чувствуешь, какая снизу идёт вонь?
Это был мой друг Шарль, потомок одного старинного французского рода, давно
осевшего в нашей стране; и не успел я открыть рот, как он оттащил меня на несколько
шагов, за пределы вонючего пространства.
Я оторопело на него смотрел.
— Скажи, как ты поживаешь?
Я равнодушно пожал плечами.
Приятель участливо взглянул мне в глаза и понял.
— Ты свободен?
— Да.
— Поехали со мной.— Он посмотрел на часы,— Сейчас половина двенадцатого. —
Без одной минуты час уходит поезд. Бери чемодан с самыми необходимыми вещами, да
