Василе Войкулеску - Монастырские утехи
Без одной минуты час уходит поезд. Бери чемодан с самыми необходимыми вещами, да
не забудь зубную пасту, и приходи на вокзал. Без четверти час я буду на перроне у скорого
на Плоешти. Билеты куплю я.
И как во сне я очутился в тот же день пополудни на маленьком вокзале, после того как
поезд, гудя, пролетел мост через Яломицу. Там нас ждала бричка. Под приглушённый
стук копыт по тихим просёлочным дорогам, где пыль лежит в три вершка, мы
миновали несколько белых сел, погребённых в молчании, пересекли Яломицу в
обратном направлении и ступили в прохладную ванну лесов.
Друг мой, человек молчаливый, за всё время не проронил ни слова; он давал мне
возможность самому помаленьку прийти в себя. Да и я не спрашивал, куда мы едем и
что будем делать. Я просто отдался на волю волн.
После восхитительного путешествия по дороге, устланной бархатной тенью деревьев,
мы к вечеру подъехали к лужайке, что виднелась в конце аллеи, где окружённое
колючей проволокой находилось жилище моего друга.
Нас встретил мрачный слуга по имени Симион. Друг тут же оставил меня и направился
влево, где был встречен разноголосым писком, кудахтаньем и хлопаньем крыльев.
Вскоре он, однако, вернулся ко мне — я всё ещё стоял посреди двора, ошалевший от
тряски и опьянённый свежим воздухом,— и подтолкнул меня к землянке; я спустился
на три ступени вниз и утонул, как ладья, зачерпнувшая воду.
Он предложил мне потом холодное жаркое и бокал доброго вина, после чего дал в руки
зубную щетку и указал на жестяной таз и кружку с водой в углу помещения. Пока я
умывался, он разложил походную кровать, постелил простыню и одеяло и вышел из
землянки. Я лёг и проспал до утра.
Проснулся я от непонятной тревоги. Когда я высунул голову из землянки, то увидел
Шарля — он двигался по двору, осаждённый целым войском цыплят, только что
вылупившихся и побольше, кур, клушек, петушков и петухов, которые ходили за ним
стаей и пищали, чирикали, кудахтали, прыгали ему на голову, садились на плечи,
клевали его туфли, щипали за ноги, тянули за брюки, доставали до его рук.
Это было колыхание живых волн сотни цветов и оттенков: королевский блеск пуха,
перьев, крыльев, плюмажа и хвостов один одного пышнее и надменнее. Везде в
неистовом смешении брызгами искрились золото и лазурь, зелень и райская голубизна,
красный цвет и осенняя ржавчина.
— Ну, что скажешь? — спросил, направляясь ко мне, Шарль.
Тотчас и я был окружен наводнившим двор и обрушившимся на нас валом несметного
множества живых существ. И тогда меня осенило, что это были фазаны, сотни фазанов
всех сортов и возрастов, всех величин и цветов; они дрались, разбегались и сбегались,
возились у наших ног рядом с курами и цыплятами, с которыми вместе росли,— и все
просили еды у моего приятеля, а он, подобно богу, широкими жестами разбрасывал им
зерно. Я понял. Мы находились в фазаньем питомнике, расположенном в глубине леса,
и я возрадовался, как дитя. Друг улыбался мне. Когда птица немного успокоилась, он
передал миску с зерном слуге, и мы вышли из этого мятущегося круговорота, но тут и
фазаны разбрелись, согласно сортам и симпатиям, к открытым вольерам: молодняк —
под достойным водительством старшего сержанта наседок, а взрослые — хлопая по
воздуху крыльями в своем земном полете.
— Вот видишь,— сказал мой друг.— Эти живые существа надо оберегать и
защищать день и ночь. Иначе они погибнут все до единого меньше чем за неделю.
Отовсюду каждую минуту их подстерегают враги, видимые и невидимые.
Очевидно, я сделал какой-то жест или недоверчиво улыбнулся, считая, что друг мой
преувеличивает.
— Нет, нет,— произнёс он,—я не шучу. Здесь охота не запрещена ни на секунду и не
прекращается никогда. Это состязание между хищными зверями и смертью, с которой
они сталкиваются, поскольку, как ни старайся, почти никогда не удаётся оградить птиц
от опасности.
Говоря это, он поднял ружьё, которое я не заметил, и подбил сороку, опустившуюся на
ближайший тополь.
С тех пор началась для меня новая охотничья жизнь. Была она и в самом деле мелкая,
жалкая, без славы и перипетий, но отнюдь не лишённая очарования и неожиданностей.
Этот фазаний питомник посреди леса распространял свои сверхъестественные чары
очень далеко. Чаща бурлила, безумствовала от восторга. Волны и эманации,
излучаемые столь многочисленными живыми существами, долетали до хищников и в
чащобах дремучего леса и самой выси небесной. Возбуждённые, они парили, летели,
бежали, крались, пробирались через все кордоны, через все преграды, через все
препятствия сюда за вожделенной добычей. Огромный очаг жизни и вкусной пищи,
зажжённый моим приятелем, пробуждал аппетиты и постоянно звал, притягивал
глубинными своими токами прожорливые рты и животы. Взбудораженные хищники
двигались стаями, они нападали в определенные часы, и мы должны были поджидать
их, встречать и противостоять каждому в соответствии с его нравом.
По утрам, на заре, появлялись сороки с белыми невинными грудками. Хотя деревья
вокруг были подстрижены, чтобы им негде было скрыться, они всё же находили способ
приблизиться. Они подстерегали из-за всех углов, таились подо всеми ветками, под
заборами и в воздухе. Их не пугали ни чучела на шестах, ни трещотки, которые
заставлял говорить ветер, ни ястребы, распятые на поперечных планках высоко в
воздухе. Они нагло опускались на стаю цыплят и хватали того, кто подворачивался.
Приходилось целиться в них очень тщательно, чтобы не попасть в наседок. Подстрелив
сороку, мы отрезали ей правый коготь и вешали его как трофей рядом с другими,
нанизанными на проволоку. За один месяц мы собрали сто тридцать семь таких когтей.
Вскоре после этого появлялись тюбики и сразу за ними насупленные соколы, за
которыми тянулись ястребы; чёрные или пестрые, они летали над лужайкой,
постепенно уменьшая круги, опускаясь всё ниже и ниже. И вдруг один из них нырял
оторопело, сражённый на лету пулей. Если бы только у него были целы крылья, он
сцепился бы с нами и мы с трудом уберегли бы руки от его страшных когтей. Им мы
вели счёт отдельно. Восемьдесят три чешуйчатые лапы — жёлтые, лиловые, синие —
висели на почетном месте.
В полдень над нами кружились кобчики с зубчатыми крыльями, алчные и гордые;
геральдические орлы и беркуты маячили в небесной выси, привлечённые запахами,—
бог знает с какой высоты они чуяли их своим сверхъестественным нюхом. Орлы
шпионили за нами из поднебесья, но редко какой из них спускался ниже, и потому нам
не удавалось их подбить.
И в это же время надо всем мелькали расшитыми серыми платками галки, жуликоватые
вороны, сойки-клеветницы, глазастые дятлы и опять говорливые сороки — они
акробатически ткали свои летучие узоры над фазаньим заповедником и не спускали с
него глаз, ни на минуту не ослабляя своего надзора. Ибо, по правде говоря, мы были их
дичью.
После полудня возникали другие хищники, голод преследовал их, и каким-то
таинственным путем они получили сведения об этой сокровищнице мяса в сердце
чащобы. Нам предстояло встретить осаду галок — любительниц сырых яиц, они
подступали смиренные, как монашки, дербников, поддерживаемых ветром,
молниеносных тюбиков.
Мы принуждены были пораньше отправлять в вольеры стаи фазанов, потому что к
вечеру выходили из дупел сирины, предвещающие беду, лупоглазые сычи, совы с
хохолками у ушей — все любители беспомощных цыплят, хищники, с которыми
гораздо труднее было сладить в игре теней, принесённых сумерками.
Тут начиналась другая война — с миром тьмы и ночной суеты, с дикими зверями,
привлечёнными обаянием того волшебства, которым веяло от вулкана жизни,
уснувшего за колючей проволокой. В жажде сырого мяса прибывали стаи
изнемогающих хищников. Лисы на войлочных лапах, позабыв об осторожности,
выходили из зарослей и описывали круги около вольеров. Заметив их следы, мы не
успокаивались, пока не истребляли всех до девятого колена. Бобры, о которых идет
молва как о ленивцах с речных берегов, оставляли на нашем заборе свои шкурки. Пегие
ласки, известные своим ядовитым укусом, пытались прошмыгнуть сквозь железный
забор. Бесстыжие хорьки рыли землю под забором. Крысы, мыши, хомяки,
лупоглазые сипухи, хохочущие филины и сколько ещё другого неизвестного
зверья кралось, шло, словно это было паломничество к святым местам, к
